более благоприятных обстоятельствах. Мы скитальцы, и наше пристанище не больше того, что вы видите. Здесь нет еще одного помещения ни для печали, ни для нас самих. Вам, сеньор, нужно продолжать свой путь. Так по крайней мере вы избежите столь неприятных зрелищ, ибо всегда тяжело созерцать чужое горе. Простите меня, но ничем более не могу вам служить.

Но рыцарь, переведя взгляд на госпожу Аонию, сказал:

– Мне некуда идти.

И, чувствуя, что оставляет возле нее свое сердце, залился слезами.

Но, видя, что там действительно, кроме этого большого шатра, был раскинут еще только один маленький, он понял, что Ламентору в самом деле негде разместить посторонних, хотя он уже в своем сердце себя таковым не считал. Поэтому, поднявшись, он продолжил свои слова:

– Жаль, что я не могу унести с собой хотя бы часть вашего горя, сеньор, куда бы я ни пошел. Я бы с удовольствием помог вам его перенести. Но вы, сеньор, являетесь рыцарем и, более того, прибыли издалека, как я узнал от вашего слуги. Так что, наверно, это не первое несчастье на вашем пути, ибо даже те, кто никогда не выезжает из родных мест, сталкиваются с горем каждый день и каждый час.

И, сказав ему, что всегда будет к его услугам, простился с ним, глядя на госпожу Аонию, и направился к выходу. Пройдя немного, он с трудом оторвал взгляд от девушки.

Итак, он вышел из шатра, и мы пока расстанемся с ним до лучших времен.

Глава XI

О том, как была погребена Белиза, и о плаче над ней Ламентора

Ламентор вновь погрузился в рыдания, ибо у него к тому было немало причин. Они с Аонией плакали долго, так что солнце уже перевалило за полдень, когда почтенная женщина, которую с этих пор стали звать няней, так как она стала растить малышку (эта женщина была уже в годах и отличалась большими познаниями), подошла к ним и сказала:

– Господа, у вас еще будет довольно времени поплакать, так как в этих краях, по-моему, не меньше печали, чем в наших. Оставьте слезы, сеньор, сейчас вам надо помнить, что вы мужчина, а вам, сеньора, забыть, что вы женщина. Помните, что огромное горе коснулось всех нас, и надо не только уметь переносить его, но еще и утешать друг друга. И, поскольку наша боль останется с нами навсегда, будем утешаться тем, что сами мы еще живы. Мертвых надлежит похоронить, нужно сделать все необходимое. Это последнее из того, что живые могут для них сделать. Если мы и дальше будем удерживать тело госпожи Белизы на земле, то тем самым будем насильственно противиться ее уходу. Вероятно, ей неприятно, что мы отказываем ей в том, что ей положено по праву: ведь больше она никогда нас ни о чем не попросит!

Кончив эту речь, сопровождавшуюся всеобщими слезами и болью, она взяла госпожу Аонию под руку и отвела ее в маленький шатер. Потом она отвела туда и Ламентора, а затем сделала все, что требовал обычай.

Но Ламентор не захотел, чтобы тело Белизы увозили куда бы то ни было. Он приказал, чтобы ее похоронили там, где она умерла, потому что решил, что, пока он жив, никуда из этих мест не уедет. И так оно и было на самом деле.

А в землях, откуда они прибыли, было принято, чтобы перед тем, как предать тело земле, все близкие родственники целовали его последним целованием в лицо, а самые близкие – в ноги, и последним это должен был сделать близкий родственник (возможно, это было задумано как прощальное напутствие). Закончив все приготовления, няня позвала Ламентора и госпожу Аонию.

Они пришли. Но госпожа Аония опять припала к лицу своей сестры и, поцеловав ее, громко сказала:

– В родной земле многие бы целовали тебя последним целованием, не то что здесь!

Тут она стала царапать свое прекрасное лицо, и все начали дружно плакать. Каждый вспоминал свою боль и целовал Белизу в ноги.

Ламентор, страдавший как никогда, после многих вздохов, вырвавшихся из его груди, собираясь выполнить прощальный обычай, произнес такие слова:

– Ах, госпожа Белиза, что мне сказать вам на прощание? Из-за меня вы покинули свою землю и свою мать! Кто вас разлучает со мной здесь на чужбине и заставляет меня страдать? Вы не могли мне желать такого зла. Какой-то страшный рок проникся завистью к тому, что вы сделали меня самым счастливым человеком на свете, обрушился на меня и превратил меня в самого несчастного. Он же предназначил вам быть погребенной в чужой земле! Но он же сулит и мне быть погребенным дважды: в вашей могиле остается моя душа, а потом эта же земля примет и мое тело. Разве не была прочной нить, связывавшая нас друг с другом? Зачем вы разорвали ее без меня? Разве вы не знали, что я не смогу существовать без вас? Мне сказали, что вы просили не будить меня ночью, когда вам стало плохо. Вы не хотели, чтобы меня лишили покоя, но сами своим уходом отняли его у меня на всю жизнь. Мало того, что меня постигло такое страшное горе, оно еще и обрушилось на меня так ужасно! Меня не позвали, чтобы я вас не видел, и в свой смертный час вы тревожились обо мне! Вы хотели осушить мои слезы, но жестокий рок не захотел этого: ваша рука безжизненно упала, уже не слушаясь вас. Когда вы остановили на мне прощальный взгляд, ваша душа отошла в мир иной. И, кажется, прощаясь навечно, вы сказали: «Все кончено!» Но и в таких страданиях вы не забыли мне оставить небольшой подарок. Но, уходя от нас, вы не могли знать, что боль моя не пройдет никогда, и поэтому так распорядились моей судьбой. Мне же по моим летам больше бы подошел путь, избранный, вами, теперь же я стал на путь печали. И раз я остаюсь на земле, чтобы предаваться горестям, то лучше им терзать меня одного, а не нас обоих.

Сказав это, он исполнил обычай.

Няня, видя, что кроме нее некому было следить за тщательным соблюдением похоронных обрядов, взяла в руки богато расшитое полотенце и закрыла им лицо Белизы, сказав: «Теперь все, кто ее любил, не должны смотреть на землю, где покоится ее тело. Надо смотреть на небо, где нашла приют ее душа».

Если бы можно было умерить боль словами, то слова няни как раз бы подошли для