Полковник Дошдовский, однорукий русский командир стоявших здесь туркменов, награжденный георгиевским крестом и орденом Владимира, был редкий смельчак, а его злобная туркменская сабля была испещрена выложенными золотом персидскими стихами. Мы осмотрели с ним туркменский лагерь. Все жили в поле, под открытыми навесами; лошади их были привязаны там же, порознь одна от другой, так как все это были дикие жеребцы. Никогда не видал я таких великолепных лошадей – гибкие, сильные, с четкими мускулами, изогнутой шеей и небольшой головой лошадей хорошей породы. Всадники возились около них – обтесывали и подрезали копыта, расчесывали гривы, тщательно прохаживались щипцами по их глянцовым бокам, ощипывая волосы, которые были длиннее или короче остальных, и покрывали их попонами.

– Они сами убирают своих лошадей, – сказал полковник, – и их лошади – их гордость. От лошадей часто зависит судьба всадника. Если конь убит во время небольшой стычки разведчиков, то бедный парень погибает. Туркмены подлежат военной службе всю свою жизнь.

Многие поснимали свои кафтаны и остались в одних тонких черных казакинах, спадавших на красные шаровары и туго перетянутых в талии. Другие сняли громадные меховые шапки – под ними были темные головы, начисто выбритые, кроме небольшого кружка на макушке, покрытого маленькой шелковой тюбетейкой. Повсюду лежали высокие седла с серебряными украшениями, узлы пестрых тканей из Хивы, Бухары и Самарканда, ковры, заменявшие постель, и молитвенные коврики, способ выделки и окраски которых остался тайной предков.

На них были широкие кушаки из блестящего шелка, прямые и изогнутые кинжалы, выложенные драгоценными металлами, и сабли в богато разукрашенных ножнах, видавших, быть может, Тамерлана. Со спины их свешивались крученые серебряные шнуры.

Без всякого любопытства, с равнодушным превосходством покорителей мира повертывали они к нам свои раскосые монгольские глаза и с улыбкой обменивались язвительными замечаниями на наш счет. Но Робинзон достал свой альбом, набросал их портреты и роздал им – тогда они, как нетерпеливые дети, столпились вокруг нас, чтобы позировать ему.

Весь день у Маджи лился чай, еда появлялась точно по велению слепой судьбы, и без конца слонялись разные люди. Александра Александровна шумела, смеялась и курила без перерыва, двадцать раз меняя свои косынки. Тарас Бульба настаивал на изучении французского, испанского и немецкого – всех зараз – и бушевал неистово и бестолково. Сам капитан был занят, у него было много неотложных дел, и его постоянно отвлекали. Входили штабные офицеры со связками бумаг, толпились в его кабинете, громко разговаривая все сразу. Заметно было отсутствие какого бы то ни было метода. Все они шатались из комнаты в комнату, пили чай и болтали о разных пустяках. Маджи решительно хватал перо и бумагу, как будто собирался работать, но потом забывал все на свете и направлялся в столовую, чтобы послушать какую-нибудь смешную историю, которую только что начали рассказывать. Новая толпа офицеров явилась к обеду, столь же неожиданному, как и в прошлый вечер, только получасом позже, но мы вырвались из этих гостеприимных объятий, так как нам надо было рано вставать.

Александра, капитан и старый Тарас Бульба проводили нас до дверей. Маджи сиял и желал нам всякой удачи, Александра с преувеличенным чувством жала нам руки и умоляла вернуться «обязательно». А что касается Тараса Бульбы, то он снова бился в трудных поисках правильной французской фразы. Как только мы уселись в повозку, он нашел ее. Лицо его просветлело, он принял риторическую позу, напыщенно простер одну руку и грозно произнес:

– Je vous aime, je vous adore!

На следующий день ранним утром мы услыхали, как кто-то на крикливом жаргоне поминал бога и черта. Выйдя на шум, мы увидели улыбающегося и потирающего руки еврея.

– Где повозка? – спросил я, опасаясь возможных вымогательств.

– Здесь, – указал еврей.

Перед нами стояло нечто похожее на временный помост, употребляемый при рытье артезианских колодцев, на нем сидел донельзя унылый мужик. При ближайшем осмотре мы обнаружили присутствие колес, прикрепленных в разных местах кусками железа и веревками, а также двух старых, разочарованных, опиравшихся друг на друга лошадей – вне всякой связи с этим сооружением.

– Т-р-р-р-р-р-р, – обратился мужик к животным, думая, как видно, что без этого окрика лошади разбежались бы. – Т-р-р-р-р.

Пока мы взбирались на повозку, еврей ожесточенно втолковывал вознице, что нас надо отвезти в Залещики через Боян и Застевну и что с нас нужно выжать все, что возможно… В конце этой тирады крестьянин приподнялся и, хрипло крича, стал нахлестывать лошадей длинной веревкой, привязанной к палке.

– Эй!

Лошади проснулись, вздохнули, по привычке тронули, и согласно какому-то чуду механики колеса повернулись, судорога пробежала вдоль киля – мы двинулись в путь!

С грохотом въехали мы через мост в австрийскую Новоселицу, выехали из нее по укатанной дороге, что шла в гору, медленно поднялись и обогнали длинный обоз груженных военным снаряжением и запряженных волами телег; правили ими солдаты.

Мы находились уже в Буковине. Налево, до росших вдоль Прута деревьев, ровно стлались низкие зеленые поля молодых хлебов. За ними возвышались плодородные холмы Румынии. Направо, до обработанной волнистой степи, лежала обширная долина. Июньское солнце обдавало уже безветренным, душным жаром. Возчик все ниже и ниже склонялся к своим коленям, лошади убавляли шаг в арифметической прогрессии, и мы ползли в обжигающем покрове пыли, спрятанные, словно Зевс в облаках.

– Эй, – толкнули мы его в спину, – поторапливайся!

Он повернул к нам свое грязное, коротконосое лицо. Глаза его выглядывали из-за спутанных волос, а рот медленно раздвинулся в отвратительную фамильярную гримасу – понятливости на его лице было не больше, чем на каравае хлеба. Мы тотчас прозвали его Иваном Ужасным…

– Но, – закричал он с притворным ожесточением, размахивая вожжой.

Лошади сделали вид, что это произвело на них впечатление, и затрусили быстрее.

Но спустя десять минут Иван снова погрузился в созерцание бесконечности, лошади почти застыли, и мы двигались в белой пыли…

Медленно тащились мы, слыша медлительный гул канонады, раскатисто повторявшийся громким эхом и доносившийся до Новоселицы. А поднявшись на крутой холм, увенчанный разбросанной деревней с крытыми соломой домами, мы оказались на виду и батарей. Они находились на ближайшем откосе громадной волнистой возвышенности, немало впитавшей в себя горячей крови. С промежутками в полминуты тяжело плевало орудие, но ни дыма, ни пламени видно не было – только посуетятся немного фигурки, застынут и снова оживают. Свист и жужжание снаряда, а затем на лесистых холмах по ту сторону реки лопается и быстро рассеивается дымок. Там виднелись сверкавшие на солнце колокольни белевших Черновиц. Деревня, через которую мы проезжали, была полна рослыми загорелыми солдатами, поглядывавшими на нас угрюмо и подозрительно. Над воротами висел флаг Красного Креста, и вдоль дороги струился редкий поток раненых – некоторые опирались на своих товарищей, у других забинтована голова, или рука на перевязи.