– Voyons! – жаловался Маджи. – Спать – самый забавный способ проведения ночи.

О ночлеге для нас уже позаботились. Мы отправились в коляске, с кучером-солдатом. Во всем городе; нигде не было видно огней, за исключением нескольких домов, занятых офицерами. Мы остановились перед каменным домом, зажатым между теснейшими еврейскими лавками, и с осторожностью перебрались через лужу, вонявшую нечистотами. Солдат постучал в дверь. Сквозь щели показался свет, и послышались испуганные женские причитания.

Он обругал ее жидовкой.

– Иностранцы! – крикнул он.

Загремели цепи и засовы, и нас обдало волной зловония. В дверях раболепно кланялась сгорбленная женщина с острыми чертами лица и в съехавшем набок коричневом парике. Ее десны изображали притворно вежливую улыбку. Хрипло болтая по-еврейски, она провела нас наверх по лестнице, которую не убирали с прошлой пасхи. «Кто такие благородные Herren? Что они тут делают? Откуда они прибыли? Америка!» Она внезапно остановилась и с изумлением уставилась на нас.

– Wun-der-bar! У меня есть друзья в Америке, например Иосиф Герцовичи. Вы его знаете? Хотя нет, конечно, нет. Ведь это большая страна, больше, чем эта… Как жизнь в Америке? Много денег? И эти высокие дома в Нью-Йорке. Пятьдесят этажей? Grosser himmel! Но почему же вы бросили Америку и приехали в Россию?

– Почему, спрашиваете вы, – сказал я. – А разве здесь жить нехорошо?

Она окинула меня подозрительным взглядом и снова начала причитать:

– Здесь мало денег, благородный господин, и беднякам очень тяжело… Но, конечно, конечно, здесь не плохо…

Она открыла дверь, сперва осторожно потрогав сложенную бумажку с молитвой, прикрепленную у косяка, и, идя на цыпочках, пригласила нас войти. В углу, за столом, читая при свечах тору, сидел старый еврей в ермолке, в черной одежде и ночных туфлях. Его тусклые глаза глядели вниз через роговые очки, и седая борода двигалась в такт глухому бормотанию священных слов. Он повернулся, не глядя на нас, в полоборота и отвесил полный достоинства поклон…

Наша комната находилась дальше. В ней были приготовлены две постели, по форме и жесткости напоминавшие мраморные плиты в морге. Простыни, правда, на них были чистые, но уж очень сильно пахло там фаршированной рыбой.

В нашей комнате оказался балкон, выходивший на широкую площадь, всю в отбросах, со втоптанной в грязь соломой; крестьяне оставляли там свои телеги, когда приезжали в город. Ее окружали глубокие канавы с медленно текущей зловонной жижей, а повсюду вокруг были разбросаны жалкие лачуги, населенные евреями. Весь день площадь пестрела двигающейся толпой-иногда живописной, порой несвязной и мрачной. Были там сдержанные, мягкие молдаванские крестьяне, все в белом домотканном холсте, в широкополых, низко надвинутых шляпах, с длинными кудрями ниспадавших на плечи волос; размашисто шагали их жены, увенчанные под платками круглыми супружескими шапочками, – крупные существа с крепкими, оголенными до колен ногами; русские мужики в рубашках навыпуск и картузах тяжело переваливались, топоча своими увесистыми сапогами, – гиганты-бородачи с простыми печальными лицами и здоровые, плосколицые женщины в ужасном сочетании цветных платков и кофточек – на одной желтое с сиреневым, на другой – цвета киновари с светло– зеленым и бледно-голубым. Здесь и там виднелись завидущие, расчетливые лица русских попов с длинными волосами и громадными распятиями, колыхавшимися на их рясах; донские казаки без определенной военной формы, за исключением широких красных лампасов на штанах, выложенной серебром сабли с рукояткой без эфеса и вихрастого локона над левым глазом; рябые татары, потомки Золотой Орды, той самой, что штурмовала «святую Москву», с узким красным кантом, – одни из самых стойких солдат русской армии; туркмены в чудовищных белых и черных папахах, в бледно-фиолетовых и синих кафтанах, с блестящими золотыми цепочками, набором на поясах, с кинжалами и ятаганами и в сапогах с загнутыми кверху узкими досками. И, наконец, евреи, евреи, евреи – согбенные, тощие, в ржавых картузах и замусоленных длинных лапсердаках, с жидкими бородами, с хитрыми и запуганными взглядами – они боязливо отворачивались от полиции, солдат и попов и огрызались на крестьян; они стали как затравленные звери, благодаря вымогательствам и жестокому обращению, благодаря безжалостной конкуренции в зловонных, переполненных городах черты оседлости. Возбужденные, крикливые еврейки в грязных капотах и распотрошенных париках; почтенные раввины и великие талмудисты, сгорбившиеся под тяжестью добродетельных лет, с книгами в кожаных переплетах под мышкой; глубокомысленные мальчишки, повторяющие уроки по дороге в хедер, – народ, с рождения отравленный своим узким учением, – не он ли был «гоним за истину» и убиваем на улицах людьми, чьим знаменем был крест! Евреями был насыщен весь город, сам воздух пах евреями…

Над заплатанными железными крышами возвышался зеленый купол русской церкви. Под нашим балконом, прямо в грязи, бормоча молитвы и быстро крестясь, стоял на коленях слепой деревенский мальчик. С соседней улицы доносились шум и крики – ярмарка была в разгаре. Городовые в желтых рубахах и сапогах со шпорами теребили свисавшие с шеи красные шнуры своих больших револьверов и настороженно прохаживались в стороне среди галдящих евреев и толкающихся крестьян. Таков уж неизменный путь городовых всех стран – среди бедняков. И, незаметно для привыкшего слуха, зловонный воздух беспрестанно сотрясался залпами орудий, находившихся всего в десяти милях отсюда.

Из дома Маджи, зевая и протирая глаза, один за другим повыползало все семейство. Было уже позже десяти часов. У входа Антонина колола лучины и уголь. Она побросала их в самовар, хорошенько разожгла, набросала сверху свежих листьев, и мы снова принялись за бесконечное чаепитие, которое продолжается у русских и днем и ночью.

Мы осторожно намекнули капитану о нашем намерении.

– Разумеется, вы можете отправиться на фронт, – сказал он. – Но здесь вам будет неинтересно, разве только если вы хотите посмотреть артиллерийскую дуэль. Сейчас на нашем участке затишье. К северу гораздо жарче, почему бы вам не проехать на север?

Мы ухватились за это предложение.

– Куда же вы хотите ехать?

Надо сказать, что американский посол в Бухаресте уполномочил нас осведомиться о судьбе некоторых американских граждан, находившихся в занятых русскими войсками частях Буковины и Галиции. Я заглянул в список. Никто толком не знал, где проходит фронт, но, подсчитав, сколько миль в день отступала русская армия, и справившись с картой, вы выбрали Зелещик, как город, в котором было несколько американских подданных, и как место, которое, вероятно, должно было оказаться в зоне военных действий.

Маджи повел нас в штаб командующего, чтобы переговорить с генералом. Тот охотно дал нам разрешение, и комендант написал нам пропуск в Зелещик. Больше того, он вызвал еврея, которому «принадлежал» один крестьянин, – его лошадь, повозка, тело и душа, – и сторговался с ним о нашем проезде. Цена была назначена в двадцать пять рублей, с уплатой вперед, из которых крестьянину едва досталось два. Мы со брались выехать в шесть часов утра.