– Намного лучше, чем пицца, это точно, – говорит Хьюго, но Мэй игнорирует его, выключая камеру, и поворачивается к Айде.

– Спасибо вам, – говорит она. – Это было прекрасно.

– Это вам спасибо, – отвечает Айда и тянется за своей сумочкой. – А теперь я немного приведу себя в порядок перед ланчем. Но если хотите, можете побеседовать с Роем.

Рой разворачивается на диванчике.

– Я полностью в вашем распоряжении. И я почти не слушал, никакого жульничества!

Это интервью получается короче. Рой настаивает на том, чтобы начать его с шутки («Почему двигатель поезда урчит? Потому что он не знает слов песни!»), потом по большей части рассказывает о рыбалке и этим же словом – мимоходом – описывает любовь.

– Но если Айда спросит, – подмигнув им, говорит он, – скажете ей, что я назвал ее.

Потом наступает черед движимого любопытством Эшвина. В своей униформе он сидит напротив них, сложив руки на столе, и рассказывает, как в детстве ездил в Мумбаи к своей бабушке и учился делать самосы[10]. Он надеется, что однажды откроет свой ресторан, где сможет готовить по бабушкиным рецептам.

– Вот что такое любовь, – говорит старший официант. – Пожилая женщина что-то готовит для одного человека, а спустя многие годы, уже после ее кончины, он кормит самых разных людей в другом конце мира.

Получается больше, чем одно слово, но Мэй не возражает.

Вскоре после интервью с Эшвином возвращается Айда, за которой следуют средних лет мужчина и женщина, оба азиатской внешности.

– Это наши соседи, – говорит старушка, представляя пару Мэй и Хьюго. – Не по-настоящему, только в поезде. Я рассказала им про ваш проект.

Вот так они записывают интервью с Ченами, а потом с Маркусом, официантом, который обслуживал их вчера вечером; а потом с семьей из четырех человек из Айовы, которые проходили мимо и остановились узнать, что тут происходит. К началу ланча, когда Эшвин просит их освободить стол, у Мэй голова идет кругом от всех историй, от жизней, в которые ее ненадолго впустили, и у нее уже готов целый список слов, которыми можно описать любовь, – от «единения» и «радости» до «“Мустанга” тысяча девятьсот шестьдесят второго года выпуска с откидным верхом».

На полпути к своему купе они с Хьюго сталкиваются с Людовиком.

– До меня дошел слух, что вы снимаете кино, – с выжиданием глядя на них, говорит он.

Все вместе они устраиваются в свободном пространстве у дверей, Людовик снимает свою фуражку и поправляет галстук, и Хьюго старается держать микрофон как можно ближе к нему, чтобы его было слышно сквозь грохот металла.

Позднее, после того как они записали еще несколько интервью, пообедали и вернулись в купе, Хьюго опускается в кресло и счастливо вздыхает.

– Ну что, теперь моя очередь?

Мэй занята тем, что настраивает камеру.

– Для чего?

– Давать тебе интервью.

– Мне незачем брать у тебя интервью. Я уже тебя знаю. – И только через секунду до Мэй доходит, что она только что сказала. Девушка поднимает глаза. Хьюго весело смотрит на нее. Она не знает его. Конечно, нет. Мэй имела в виду, что для нее он больше не незнакомец, пусть на самом деле это не до конца так. Она качает головой. – Тут главное в том, чтобы брать интервью у незнакомых людей.

– А я думал, главное – брать интервью у тех, кто едет поездом, – добродушно улыбаясь, говорит Хьюго и разводит руки в стороны. – Так вот он я. В поезде.

Мэй долго смотрит на него, и пульс ее ускоряется, стоит ей подумать о том, чтобы задать ему все эти вопросы и внимательно слушать, как он будет рассказывать ей о своих мечтах и страхах и о том, что для него значит любовь. Ей хочется узнать, что именно он скажет. Все утро этот парень сидел рядом с ней, и все это время она сгорала от любопытства. Но что-то сдерживает ее. Неделю назад она еще была с Гарретом, а у Хьюго была девушка, с которой у него были серьезные отношения, раз они вместе запланировали это путешествие. А через неделю она будет в Лос-Анджелесе, а он – дома в Англии, их разделит расстояние почти в десять тысяч километров.

– Может быть, после Чикаго, – наконец говорит Мэй и убирает свою камеру.

И уже скоро им навстречу торопится Чикаго. Хьюго смотрит через покрытое дождевыми каплями окно на поднимающийся на горизонте город, на верхушки небоскребов, скрывающиеся в облаках. Это так отличается от того, к чему он привык дома, где все здания прижимаются к земле и ты можешь задрать голову и не потерять при этом равновесие.

Поезд подъезжает все ближе, и их окружает около дюжины железнодорожных путей, на которых стоят ржавые грузовые контейнеры, в дымке кажущиеся фантомами. Вдруг свет пропадает, и Хьюго ощущает прилив радостного возбуждения – они въезжают в сеть туннелей, расположенных под огромным городом.

Он поворачивается к Мэй, которая до сих пор собирает свои вещи, раскиданные по всему купе: тюбик блеска для губ, смятые копии их билетов, пара носков. Хьюго может лишь догадываться, что творится в ее спальне.

– Всё собрала? – выгибая бровь, спрашивает он.

Мэй бросает на него сердитый взгляд и швыряет в сумку скомканный провод.

– К твоему сведению, проводились исследования, в ходе которых выяснилось, что творческие люди – самые неорганизованные.

– И ты была одним из исследуемых?

Поезд снижает скорость. Они оба встают, но места между их сиденьями так мало, что Хьюго чуть не падает назад, пытаясь не столкнуться с Мэй. Она протягивает руку, чтобы помочь ему удержаться, кончик ее носа почти задевает его футболку, и они смеются. При этом от внезапной близости сердце Хьюго пускается в галоп.

Дернувшись, поезд останавливается, и в этот раз Хьюго подхватывает Мэй, чтобы она не упала. Смущенные, они смотрят друг другу в глаза, но тут девушка берет свой рюкзак, лежавший на полке, и выходит из купе.

В это же время из купе в противоположном конце вагона выходит ковбой. Он кивает молодым людям, поправляет шляпу и выходит из поезда. Мэй со слегка озадаченным видом поворачивается к Хьюго.

– Вот уж не ожидала, что он сойдет здесь.

– А что, в Чикаго нет ковбоев?

– Может, он приехал сюда за пиццей.

– Это кодовое название для любви? – многозначительно поигрывая бровями, спрашивает Хьюго.

Мэй смеется.

– Нет, я имела в виду настоящую пиццу по-чикагски[11]. Это что-то!