– А то.

– Дети искреннее взрослых, значит, твоя левая рука тоже оказалась ближе к детству.

– Ну да, она же занимается другими вещами, нежели чем правая.

– У левой меньше прав.

– Как вообще понять, чем заниматься в жизни?

– В каждом что-то есть. Главное понять, что ты можешь делать лучше всего, – вот это и делай, и не ведись на провокации, типа непрестижно, невостребованно.

– Рисково. А где шампанское? – улыбнулась Анна.

– Вот именно, ждешь его ждешь, а его все нет. Где эти презентации с дорогими девушками и уважаемыми людьми? Так что, художник рискует. Не факт, что ты тот самый талант, который должен выстрелить. Рискуешь чуть ли не всей своей жизнью. Не в смысле смерти, а в смысле судьбы, как жизнь сложится, что будет вычтено, на что умножено и кем поделено, а что останется в итоге?

– Поделено будет наследниками, – пошутила Анна. – Это я точно знаю.

– Наследники ничем не рискуют. Это художник готов за идею пойти в тюрьму, мучить себя, издеваться над собой.

– Разве он преступник?

– Конечно, он же постоянно преступает то мораль, то понятия. Помнишь Гойю, который бежал от инквизиции во Францию? А всего-то нарисовал обнаженную маху.

– А убийцу можно считать художником?

– Ну, и вопросики у тебя. Антихудожником, – улыбнулся Борис. – Ты наверное знакома с таким понятием, как синдром Вертера. Вот Гете можно считать художником в литературе, безусловно. Но именно его роман «Страдания юного Вертера» запустил по Европе волну подражающих самоубийств. Художник не всегда добрый самаритянин, чаще – злой гений. А как написал Карамзин? Сотни девушек бросились в воду вслед за бедной Лизой. Дело дошло до того, что у водоемов пришлось ставить столбы с надписью: «Здесь в воду кинулась Эрастова невеста, топитесь девушки, в пруду довольно места». Все творцы – провокаторы. Просто у кого-то это получается лучше. Что-то и правда шампанского захотелось, может, выйдем, пройдемся до ближайшего бара? – взглянул Борис на Анну, которая лежала с закрытыми глазами. Что там за веками? Какие мысли? Какие картинки?

После этого вопроса веки ее резко распахнулись, Анна вскочила с постели и надела платье:

– Я готова.

– А признание для художника – это важно?

Выйдя из отеля, мы нашли бар неподалеку и сели прямо на улице. Кругом играла музыка, улица танцевала. Камерьери быстро принес бутылку «Просекко», которая, словно застрявший во льдах ледокол, лежала спокойно в серебряном ведре, отдавая все лучшее нам.

Мы давили игристые пузырьки, и те своим веселящим газом поднимали наши веки, уголки губ и настроение от умиротворенного к радостному.

– Для всех это важно, будь ты художником с амбициями или домохозяйкой с борщом, будь ты следователем или преступником, – снова улыбнулся Борис. – Понятно, не все художники доживают до признания. Да и что это такое – признание? К примеру, таких, как я, в Париже тысячи.

– Поэтому ты перебрался в Рим?

– Точно. Но это между нами, – сделал глоток вина Борис. – А ты чего не пьешь?

– Не хочу, опьянею, испорчу беседу.

– Перегаром?

– Ага. Потом не захочешь меня целовать.

– Насмешила. Русского художника перегаром не испугать. Хотя я тоже сейчас уже не пью так много, как раньше. Вино слишком вкусное – жалко переводить.

– Смотря на какой язык, – улыбнулась Анна.

– Вот и они мне то же самое. Переведите, что хотели сказать. Главные галереи не хотят меня выставлять. Хотя картины продаются, дорого.

– До сих пор не понимаю, что ты делал на площади Навон, там же одни ремесленники.

Анна вспомнила Пьяцца Навона, которая своим искусством под открытым небом чем-то напоминала Монмартр в Париже. Туристов было море, казалось, именно они выдавили из площади форму эллипса. Художники загорали на солнечном вернисаже, кто на что горазд: шарж акварелью, пейзаж тушью, портрет карандашом или маслом.

– Нет, почему, там и профессионалов полно, и известных художников тоже. Я не про себя. Там весело, можно встретить кого-то, поболтать. Захожу туда иногда, для настроения.

Анна посмотрела на смеющиеся губы Бориса и вспомнила, как долго Борис преследовал ее, предлагая сделать портрет, возникая тут и там, в разных уголках площади, пока она блуждала среди картин. Она ни в какую не соглашалась, пока Борис не догадался сменить тему и пригласить ее выпить кофе. «Кофе с художником, почему бы и нет».

Ее не удивило тогда, что на художнике не было ни берета, ни шарфа, ни даже усов с бородой. Только планшет в руках с чистыми листами.

– Нарисовать просто, это каждый может. А ты попробуй с этим рисунком где-нибудь повисеть! Им не нужны картины, им нужно имя. Есть имя, есть художник. У меня, как у диссидента, оно уже было. Теперь покажите нам, что вы рисуете. Только имя дает показать так, чтобы увидели. Хороший ты человек, плохой, это тоже не важно. Плохой, может быть, даже лучше, для резонанса. Это вызывает интерес. Конфликт с обществом, с красками, с самим собой. Теперь я у них есть. Выставки проходят. Картины продаются. Теперь я в каталоге. Там на каждого художника есть цена. Важно иметь и продажи. Горе художнику, который не продается, пусть дешево, но продается.

– Значит, ты продаешься?

– А что делать?

– Да, это лучше, чем не делать ничего. А друзья здесь есть?

– Знакомые в основном. В Риме каждый сам по себе. Одиночки. Вот как в этом «Просекко», пузырьки рвутся наружу, а что там сверху – пена. За этим и хожу на Пьяцца Навона, за общением. Больше знакомых. Весь мир теперь – сплошные знакомые. На языке интернета – друзья. Раньше мы дружили, теперь просто добавляемся. Каждый сам по себе, со своим положением, и положение это все больше материальное. Одного покупают, другого нет. Просто так не поговорить.

– Надоело болтать. Похоже на интервью. Может, сменим пластинку и поцелуемся?

– Да, музыка – это неплохо. Классика или?..

– Нет, это придется слушать. Мы же в Италии, я хочу танцевать. Что скажешь?

– У каждого есть свой эстетический предел. Пошли.

Мы оставили столик и «Просекко» и зашли в толпу танцующих. Нас подхватили черные руки какого-то блюза. Сначала мы пытались делать какие-то движения, но темп музыки был небольшой, и, в конце концов, мы просто обнялись и перебирали ногами от авангардизма к классике, топтанию на месте.

– Недавно я нарвалась на Кандинского. Можешь мне объяснить, как это есть?

– Лучше спроси: «как это слушать?» Он же музыку рисовал, как Клее и много еще кто.