Солнце прожигало небо, немногочисленные римляне прожигали на шезлонгах жизнь. Голубой горизонт так и манил. Мы подошли к нему как можно ближе, разделись и зашли в море, несмотря на прохладную майскую воду, в которой тело мое тут же атаковали мурашки, словно сидели там и ждали, когда я появлюсь. Они облепили меня, едва я окунулась. Борис бросился в воду со всей яростью художника-реалиста, с брызгами и криками, и, отплыв на некоторое расстояние, остановился, чтобы посмотреть на меня. Махнул мне рукой, подзывая к себе. Я покачала головой в ответ. Холодная постель, в которую мы нырнули, никак не хотела согреваться. Меня хватило, чтобы нырнуть пару раз. Борис тоже не заставил себя долго ждать.

– Какая соленая вода, – сказал он, едва мы вышли на берег.

– Я бы сказала – холодная, – бросила я всю свою кожу на солнце, пытаясь отогреться.

– Вижу, ты не хочешь уезжать, – прижал меня к себе Борис. Я вмиг устроилась у костра его сердца. – Все будет хорошо. Ты вся в мурашках. Волнуешься?

– Жутко.

– Я тоже жутко… голоден. Что у нас на обед?

Я пожала плечами и поцеловала его в соленые мокрые губы.

– Ты замечательно готовишь, – засмеялся он, едва наши губы дали друг другу независимость. – Я бы сейчас с удовольствием вздремнул.

– Здесь?

– Да, залег бы к тебе в душу и сладко уснул.

* * *

– Да, папа, – повторила Римма и потянула меня за платье.

– На работе, в Риме.

– Во мне? – оглядела себя дочь. Она уже пыталась паясничать.

– Город такой, помнишь, я тебе рассказывала?

– Помню. А когда папа приедет?

– Не знаю.

– Когда закончит свою работу?

– Скорее всего.

– А когда он ее закончит?

– Откуда я знаю?

– Ты только не волнуйся, мам.

«Как я могу не волноваться?» – ответила я ей вопросом про себя.

– Ладно. Вернется. Я подожду.

И тут, все на том же пляже, будто камнем в меня запустили: – Знаешь, что моя сегодня сделала? Кровать маркером изрисовала.

– Каким маркером? – очнулась я глядя на молодую мамашу в зеленом платье, что появилась рядом.

– Синим.

– И что?

– Ты что, говорю, делаешь? А она мне: ничего не делаю, и красит дальше. Я у нее фломастер отобрала, она в слезы: «Это мои фломастеры, мне папа их подарил!». Я ей: «А если папа увидит? Он знаешь, что с тобой сделает?»

– Что? – я уже не слушала зеленое платье.

– Она у меня то же самое спросила.

– Да ничего он не сделает – ответила я. – Ничего ты не понимаешь в искусстве.

– В смысле?

– Все папы обожают дочерей.

– Это точно, я ругаю, а он просто обожает. Я плохая, он хороший. У тебя тоже так?

– И у меня так же, только наш папа бог знает где.

Сильные теплые точные пальцы спускались и поднимались, они знали, куда идут и зачем, они искали меня, настоящую. Нашли, чтобы убить удовольствием. Я истекала прозрачной кровью, я умирала от любви.

Они уходили и возвращались вновь, перебегая от одной точки к другой. Оставляя фото жертвы на память. Точка здесь не одна, как кажется обывателю, и не две, и даже не четыре, как кажется профессионалу, их тысячи. Многоточие – вот что является главной силой любви. Туризм – это тоже своего рода секс, мы забираемся все дальше, все глубже, иногда в самую клоаку и стимулируем, чтобы получить как можно больше наслаждений. При сильном возбуждении ткани души начинают сильно сокращаться и приносят удовольствия. Двигаемся от одной стенки к другой, быстро, медленно, замираем, останавливаемся, ищем ракурс. Ищем эрогенные зоны, стимуляция которых дает нам полный спектр эмоций и переживаний, любви и привязанности к городу, доставляя особо острый и яркий оргазм – культурный. Красный, желтый, синий, кремовый… кремовые стены Рима. Каждый турист, сколько бы раз он там ни был, мечтает снова оказаться в этом креме, вновь заняться сексом с Римом, потому что каждый раз он находит там новые и новые сверхчувствительные участки своей души.

Сытые и пьяные от любви, мы валялись в постели, то касаясь друг друга, то политики и искусства:

– Не всегда, конечно, так получается, как планируешь, но тем не менее жизнь не может состоять из одних минусов, потому что они пересекаются и дают плюсы. Бесконечность, по сути, тоже минус, пересеклась с другой похожей, оп, плюс еще одна вселенная. К чему я клоню? Плюсы демократии и технологий повлияли на искусство. Теперь каждый сам себе искусствовед, и каждый пытается оставить след на мировом холсте. Толпа съела индивидуальность.

– А шредер – холст. Слышал эту историю? Так что можно нарисовать и пустить холст через шредер.

– Или не резать, оставить просто холст, потому как всякий мазок уже грязь, чистотой ты вроде как уже что-то сообщаешь. Но сегодня даже к чистоте есть претензии, чистота не стерильна, поэтому дело дошло до того, что собственное тело используют вместо красок и материалов. Кто-то прыгает с небоскреба на холст, а другие соскребают и рисуют этой гуашью. Художники делают из себя объект искусства. Я весь – художник.

– Художники всегда были высокого мнения о себе. Не правда ли? – улыбнулась Анна.

– Правда. А что может быть дальше правды? За правдой? А дальше только эпатаж, где-то распяли на кресте парня, он сознание потерял прямо в образе.

– Анти-Иисус.

– Точно. Каждый ищет свой язык выражения.

– А как ты нашел свой язык в живописи?

– Чисто случайно. Встретил примерно так же случайно, как встретил тебя.

– На улице?

– В России есть такая организация – Союз художников. Она – как зеленый свет для художника, она – выставки, она – мастерские и прочие блага. Но я не состоял в Союзе, поэтому шансов особенно не было. Мои картинки реализма их не вдохновили. Принесите что-нибудь еще, если у вас есть. Дали мне неделю. А что еще? Я по-другому не умею, решил в этот день напиться, набрал алкоголя. Как сейчас помню, портвейн «Три семерки».

– Три семерки? – повторила Анна.

– Это не тот портвейн, что в Португалии, это из того, что было. Пойло, одним словом. Сел на берегу Москвы-реки. Пароходики ходят, красиво. Пробка у вина пластиковая, ты таких не видела, наверное. Стал открывать канцелярским ножом и так сильно порезал руку, что можно было подставлять стакан.

Сухожилие порезал, наложили швы, шину. Время шло, я взял кисть в левую руку, в буквальном смысле нарисовал то же самое, что было у меня. Несколько пейзажей нашего светлого будущего. Получилось ярко, толсто, непонятно и насыщенно. Все как у детей.

– Взяли?