решительному шагу и финансировать переворот, но и заставить ее подписать обязательства перед Францией.

Цесаревна начала серьезную игру. Да, она желала занять престол, но не ценой измены своему Отечеству. Для переворота ей нужны были деньги на подкуп многих корыстных чиновников, но она не собиралась приносить в жертву Франции интересы своей родины. Поэтому она решила француза обмануть: каждый раз, как разговор касался ее подписи под документом, Елизавета демонстративно пугалась, плакала и говорила, что может серьезно пострадать, если вдруг эти бумаги попадут в чужие руки. Она всячески убеждала француза, что и без всякой подписи выполнит предложенные условия. Елизавета была прекрасна, французский посол – женолюбив… И он поверил красавице. Деньги были выделены, все нужные люди подкуплены – а вот никаких подписанных Елизаветой Петровной документов Шетарди не получил. Впоследствии он даже попал за это в крепость – у себя на родине.

В ночь на 25 ноября (6 декабря) 1741 года Елизавета надела кирасу поверх платья, вместо шпаги взяла в руки крест и отправилась в гвардейские казармы.

– Помните ли вы, чья я дочь? – спросила она.

– Помним, матушка, помним! – отвечали гвардейцы.

– Готовы ли вы умереть за меня?

– Умрем, матушка! И всех немчин за тебя убьем!

Но убивать кого-либо Елизавета запретила. Когда гвардейцы ворвались во дворец, она арестовала регентшу, ее мужа и всех их приближенных. Потом последовали аресты кабинет-министров, в том числе некоторых «птенцов гнезда Петрова», еще остававшихся при делах. Этих людей судили и отправили в пожизненную ссылку.

Невинный младенец-император Иоанн VI Антонович стал жертвой в этой истории. Его всю жизнь держали в заточении в крепости, не разрешая с кем-либо общаться, а в двадцать четыре года он был убит при попытке освобождения. Место его захоронения неизвестно. С тех пор возник негласный запрет давать кому-либо из царских детей дотоле популярное имя Иван.

После переворота почти все деятели предыдущего царствования угодили в опалу. Причем под одну гребенку мели всех: и проныру барона Менгдена, заботившегося лишь о личном обогащении; и умницу и бессребреника Андрея Ивановича Остермана, руководившего внешней политикой России на протяжении полутора десятка лет; и отважного фельдмаршала Миниха, блестящего военного инженера, подарившего Петербургу Петропавловскую крепость… Их арестовали, отправили в Петропавловскую крепость и предали суду – совершенно фиктивному. Обвинение в основном свелось в тому, что, мол, эти люди преступно поддерживали правительство Анны Лепольдовны и малолетнего императора Иоанна Антоновича, вместо того чтобы передать престол законной наследнице – дочери Петра Елизавете. Приговор был суров: графа Остермана приговорили к колесованию; фельдмаршала Миниха – к четвертованию; графа Головкина, графа Левенвольде и барона Менгдена – к отсечению головы.

2 января 1742 года, в понедельник, в 10 часов утра осужденные были подвезены к месту казни на телегах. Зрелище первых людей государства в столь жалком положении прочно запечатлелось в памяти петербуржцев. Смелость и твердость сохранил лишь фельдмаршал Миних. Левенвольде пал духом, он оброс, щеки его ввалились, одежда была грязна. Менгден дрожал и плакал. Совершенно разбит и болен был князь Головкин. Болен был и Остерман: в сыром каземате давно мучившая его подагра обострилась, и он почти не мог передвигаться.

На эшафоте стояли две плахи с топорами. Остерман единственный из приговоренных был возведен на эшафот. Его заставили положить голову на плаху… Палач занес топор, и в этот момент сообщили о помиловании. На следующий день все они были отправлены в ссылку.

Это зрелище произвело большое впечатление на горожан. Некоторые боялись, другие открыто радовались тому, что наконец-то дщерь Петрова прогнала немцев, захвативших власть… Ну а немцу Шумахеру пришлось срочно переделывать книгу, выдирая и уничтожая страницы с посвящением Анне Леопольдовне, вымарывая ее имя и заменяя ее именем «Елисавет».

Но Ломоносов увидел в новой политике для себя шанс. Дело о присуждении ученых званий возвратившимся из-за границы Ломоносову, Виноградову и Райзеру тянулось долго. Они представили на рассмотрение академикам свои «специмены» – ученые сочинения на латинском языке – еще в конце августа. Но решения по ним все не было и не было… А между тем положение вчерашних студентов становилось все хуже: кончились деньги. Стипендию-то им уже не платили, а должности и жалованье они еще не получили. Несмотря на свою гордость, Ломоносов даже вынужден был подать в Канцелярию просьбу выдать ему за 1742 год жалованье, «сколько академия за благо рассудить может», так как он «претерпевает» из-за отсутствия денег «немалую нужду». Канцелярия распорядилась выдать ему 5 рублей. Конечно, это было очень мало!

И тогда Ломоносов решился на смелый шаг: он отправил на имя императрицы прошение. Рассматривать его прошение должна была не сама Елизавета, а Сенат. Письмо это сохранилось, но написано оно крайне тяжелым канцелярским языком середины XVIII века. Начинается оно официальным обращением: «Всепресветлейшая Державнейшая Великая Государыня Императрица Елисавет Петровна Самодержица Всероссийская Государыня Всемилостивейшая», далее студент Михайло Ломоносов «бьет челом» и перечисляет свои жалобы. Он описывает, как по повелению императрицы Анны Иоанновны и по «определению Академии наук» отправился в Марбургский университет и город Фрейбург для «научения Математики и Философии», будучи заверен в том, что если обучение пройдет успешно, то будет он назначен «экстраординарным профессором».

Ломоносов рассказывает, что обучался «полпята года» и «не токмо указанные… науки принял, но в Физике, Химии и Натуральной гистории горных дел так произошел», что оным других учить может. И что просил он Академию наук о назначении на должность, но никакого решения не получил. А посему он «в таком оставлении будучи принужден быть в печали и огорчении».

О письме Ломоносова стало известно Шумахеру, и, не желая доводить дело до рассмотрения на высших инстанциях, он немедленно наложил резолюцию, указав, что «специмен» Ломоносова настолько хорош, что «сей специмен и в печать произвесть можно», что покойный профессор Амман самым наилучшим образом рекомендовал Михайло Ломоносова и что переводы его с немецкого хороши. Глава Канцелярии Шумахер признал оплошность Академии в том, что, несмотря на все заслуги, молодому ученому до сих пор «жалованья и места… не определено», и потому «до дальняго указа из Правительствующего Сената и нарочного Академии определения быть ему Ломоносову Адъюнктом [55]физического класса. А жалованья определяется ему с 1742 году Генваря с 1 числа по 360 рублев на год, счисляя в то число квартиру, дрова и свечи, о чем заготовить определение».

Шумахер

В советской историографии сложилась традиция рисовать Ивана Даниловича Шумахера исключительно негативно, причем совершенно незаслуженно. Надо признать, что он был очень умелым администратором: именно по инициативе Шумахера в 1740‐е годы был напечатан первый подробный каталог книг академической библиотеки и тогда же введено железное правило – брать книги на руки на срок не более месяца. Во многом стараниями Шумахера при Академии открылись типография, гравировальная палата, переплетная мастерская и книжная лавка.

В советской исторической литературе часто можно встретить мнение, что Шумахер русского языка не знал. Это не так! Он владел русским, хотя и не в совершенстве. Работе в Академии это не мешало: ведь подавляющее большинство академиков были немцами,