Значит, он его вынул, когда пошел в ванную раздеваться в самый первый вечер. Спрятал за зеркало, потом переложил обратно. Эта змеиная предусмотрительность встревожила меня сильнее, чем всё остальное. Я понял, что мальчишку пора везти домой, где бы он ни жил. Вспомнилось невольно, как всего час назад мы сидели за столом, и на душе стало совсем паршиво.

Увидев меня, он напрягся. Я не хотел устраивать разборок, но как без этого объяснить моё внезапное решение, тоже не сумел придумать. Оставалось надеяться, что он понимает тонкие намеки.

– Твоя нога, я вижу, лучше?

На его лице читалось: «Мужик, ближе к делу».

– Слушай, не хочу показаться занудой, но меня продолжает беспокоить, что мы ничего о тебе не знаем – кто ты, откуда, где работаешь. Хотелось бы чуть больше ясности, если можно.

Последовало долгое замешательство – он явно ждал другого и искал теперь ответа в хитросплетении ниток на своих штанах.

– У меня есть д-д-док...

– Документы?

– Да. Но они д-дома.

– Может, мы тогда съездим к тебе домой, если ты не против?

Он был не против. Я вздохнул с облегчением. Про его велосипед я напоминать не стал, будто мы и правда собирались съездить всего на часок.

– Какой твой адрес?

Он написал на бумажке: «В Рокси автосервис около "Макдака"». Более внятного объяснения я не дождался и с ворчанием полез в городской атлас. Мальчик следил за мной краем глаза, потом достал телефон и в два счета нагуглил искомое, полностью меня посрамив. Ехали мы минут пятнадцать. Автосервис притулился на задах торгово-промышленного квартала, выходящего фасадом на шумную дорогу. По случаю выходного магазины и офисы были закрыты, отчего выглядели особенно тоскливо. Гаражная дверь автосервиса была опущена; мы зашли через боковой вход и, миновав коридор, попали в каморку с оконцем, забранным решеткой. Вдоль стены стояла узкая кровать, а в углу барный холодильник и шкаф. Ни слова не сказав, мальчик достал из шкафа пластиковую папку на резинке, порылся внутри и протянул мне лист формата А4. Свидетельство о рождении.

Его звали Илай. Шестнадцать ему исполнилось полгода назад, в день именин моей мамы. Его собственной маме было семнадцать, когда она его родила. Графа «Отец» была пустой. Я вчитывался в эти скупые казенные строки, словно хотел извлечь из них какой-то скрытый смысл – лишь бы не смотреть на убожество его жилища и на него самого.

Илай.

– И давно ты здесь ютишься?

– С января, – сказал он и добавил с усилием. – Р-работаю тут. Легально.

– А питаешься чем?

Он пошуршал в углу; я поднял голову и увидел упаковку от китайской быстрорастворимой лапши, извлеченную, видимо, из мусорного ведра.

– Что, денег не хватает?

– Хватает.

Он так и стоял, держа в руках свою папку. Если бы он сел на кровать, уткнулся в телефон, мне было бы легче уйти. Надо было сразу сказать: всё, парень, я тебя везу домой. Баста. Но нет, ты повел себя как идиот, как слабак. Расхлебывай теперь. Стронцино[2].

«Он такой зажатый, будто у него внутри что-то болит».

– Слушай, у меня, возможно, найдется для тебя работа получше. Но я не уверен на сто процентов. Ты мог бы временно отпроситься, чтобы не увольняли совсем? Если, конечно, тебе самому это интересно. А жить можешь у нас пока.

– Да, – выдохнул он, едва дослушав меня.

– «Да» по всем пунктам?

Он кивнул. Он даже не спросил, что за работу я ему предлагаю.

Мы сели в машину, закинув на заднее сиденье спортивную сумку с его вещами. Я заметил, что он волнуется, словно я мог в любой момент передумать.

– И вот еще что. Ты и Соня... Я надеюсь, что этого не повторится. Ты меня очень обяжешь, если оставишь ее в покое. Я понятно изъясняюсь?

Он понуро тряхнул челкой.

Я ехал и думал, что тяжело и неизлечимо болен на голову. Я везу сексуально озабоченного подростка к себе домой, где живут две молодые женщины. Я ничего о нем не знаю. Он вечно молчит и странно ходит. Он мучительно изломан, и эта мука передается мне. Я хочу его спрятать и никому не отдавать.

5

Разумеется, никакой работы для него у меня не было. В тот момент, когда меня осенило, я думал про наш подвал, до которого не доходили руки с самой покупки дома. Не знаю, почему я вспомнил о нем; должно быть, созерцание голой комнаты запустило цепную реакцию: Дара что-то говорила о ночлежке для собак, которую можно было бы устроить в этом подвале. Так или иначе, это был чистой воды блеф – а вернее, импровизация. В юности мне так тяжело давалось принятие решений, я так бесконечно долго взвешивал все за и против, что мой внутренний психотерапевт не нашел ничего лучше, как одним пинком выбить меня из зоны комфорта. Зак неоднократно предлагал мне во время наших музицирований поджемовать, как делают джазмены, но я до того боялся облажаться, что играл строго по нотам, и никак иначе. Заку было легко: его способности были не чета моим – и тем ценнее оказалось вдруг обнаружить, что я тоже могу импровизировать. Конечно, всегда есть риск попасть не в ту тональность, но без риска не бывает и выигрыша.

Итак, я сымпровизировал – и, судя по всему, довольно удачно, потому что ни Соня, ни Дара будто бы не удивились тому, что случайно приблудившийся мальчик поселился у нас на неопределенный срок. Гораздо больше их интересовали детали.

– Как нам все-таки тебя называть? – спросила Соня.

Он не ответил, всем своим обликом демонстрируя готовность называться хоть горшком. Мне пришлось взять инициативу, спросив у Дары: а есть имя Леон в русском языке?

– Есть Лев, это то же самое по смыслу.

– А Илай?

– Нет, никогда такого не слышала.

Соня по привычке сунулась в телефон, показала ей что-то на экране, и Дара изумленно воскликнула:

– Илья! А я всегда думала, что это чисто русское имя. Есть такой герой из сказок, он сперва сидел на печи тридцать лет, и еще три года, – добавила она зачем-то, – а потом слез и пошел всех рубить в капусту.

– Маньяк, что ли?

– Нет, зачем? Он хороший был, сильный. Кого надо, спасал.

– Ну? – обратился я сразу ко всем. – Будем голосовать? А может, еще что-нибудь придумаем, раз уж нарекаемому всё равно?

Мальчик, до сих пор безучастно глядевший в пол, навострил уши.