от неё и её рук летит музыка: потоки оранжевого, голубого, зелёного света, тучи и дождь, чёрные птицы. И что только не плывёт от её пальцев к солнцу и голубому небу.

Картины странные. Много воздуха, много света, много музыки. И причудливое смешение красок в сочетании с самыми невероятными сюжетами.

Остановишься перед Вериной картиной и не знаешь, куда попал: то ли в сказку, в фантастический мир, то ли в сумасшедший дом.

Вера рисовала всех своих родственников. И вроде не стремилась она точно передать черты, а смотришь и знаешь: это — Виля, это — Саня…

Евгений познакомился сначала с Вериным отцом. Во дворе Николай постоянно возился со своим мотоциклом.

Когда жена отправила Киру в Могилёв, Евгений стал проводить с ним вечера.

С Верой здоровался, перебрасывался парой слов и с другими её сёстрами, с братом и шёл в комнату к Николаю. Это была странная комната. Рядом с супружеской кроватью лежали и на полу, и по столам книги и инструменты вперемешку, звучала музыка из всех углов комнаты — ещё до всех стереосистем Николай создал свою собственную. В комнате пахло железками и химией, потому что Николай одновременно со своими строительными работами проводил и химические реакции, изобретая средства для очищения металла и прочих вещей.

Однажды вернулся Евгений домой за полночь, а в кухне Вера с женой пьют чай. Один вечер пьют чай, второй. А в какой-то из вечеров Евгений вдруг ощутил себя сидящим на кухне вдвоём с Верой. Жены дома нет, играет музыка, пепельница полна окурков, они с Верой разговаривают.

Вера читала ночи напролёт, и память у неё была, как у Елены, уникальная. Запоминала с листа. Пересказывала Евгению в вечер по книге. Приходила из лаборатории жена, ела, что попадало под руку, шла спать — ей нужно было в девять утра читать лекции. А они всё сидели, пока не начинало светать. Плавал дым.

Что-то было в Вере, маленькой и тощей, незащищённое. Такое же незащищённое, как и в Николае. Получалось, словно что-то задолжал Евгений Вере. Смутное это ощущение явилось в первое же общее чаепитие и не отпускало. Почему ему жалко Веру? Что он должен ей? Казалось, уйди он сейчас из её жизни, и она погибнет.

Однажды принялась Вера читать ему стихи. Только что выпустили сборник неизданных стихов Мандельштама.

«Замолчи!» — хотел сказать ей Евгений. Не сказал.

Вскоре он переехал к ней. И ровно через девять месяцев у них родился сын. Сначала жили в общем колхозе. Кричали грудные младенцы Вериных сестёр, плавал дым, гремел телевизор. Евгений нёс плачущего сына к Вере кормить. Она или спала, или рисовала. Он расстёгивал её блузку, лифчик, подкладывал мальчика к груди.

Уже в этот момент ощущал, пока бессознательно, что наделал со своей жизнью.

Но вместо того, чтобы расстроиться, неожиданно почувствовал облегчение: пусть ещё хуже будет ему, совсем плохо. Елена не жива, а ему радоваться? С какой стати?

Ещё через год родилась дочка.

Попробовал вынырнуть лишь раз — отец выбил для них трёхкомнатную квартиру. Отделятся от бедлама, может, Вера начнёт хоть что-то делать дома. Они вместе, подкинув детей родителям, покупали шторы, посуду… У Веры был хороший вкус, и квартирка заиграла оригинальностью и лампочками. Но, как только ажиотаж кончился и наступил быт, Вера впала в тот же режим и в ту же безалаберность. Ночью читала и рисовала, весь же день спала. А ему нужно было зарабатывать деньги. Он просил то маму, то отца заходить и кормить детей, но в остальное время дети сидели в манеже мокрые и грязные, там же валились спать, там же рыдали, не достигая слуха спящей матери. Весь день на работе Евгений маялся, звонил по сто раз домой, пытаясь разбудить Веру. Домой буквально бежал. Подмывал, одевал, кормил детей, вёл гулять. Вера спала. Она просыпалась часам к семи, когда уже был готов обед.

А потом умерла мать, и отец наконец вышел на пенсию. Теперь отец кормил детей, шёл с ними гулять. На Евгения он смотрел жалостно, как на обречённого. Единственное, что изменилось: Евгений перестал с Верой спать. Всё свободное время возился с детьми. Иногда получалось, что за столом они оказывались все четверо. Как когда-то Вера пересказывала книжку, которую проглотила за ночь, читала ему и детям стихи. Дети слушали, открыв рты, и после еды ходили за матерью — просили рассказать что-то ещё.

Когда дети подросли и пошли в детский сад, Евгений вздохнул. Теперь он мог работать спокойнее, возвращался домой уже вместе с ними.

Глава четвёртая

«Я ненавижу тебя», «В гробу тебя вижу!» — Верин крик в его палате.

Он прижимается ухом к подушке, рукой прикрывает второе ухо.

— Замолчи! — просит Веру. — Пожалуйста, замолчи!

Не нужно думать о Вере. Он вернётся в детство и в юность, ещё раз проживёт свою жизнь.

Я

На кухне у меня висел громадный пучок газет, прибитый гвоздями. Было какое-то кино — про боксёров. Человек так тренировался: прикрепил к стене огромный пук газет и бил исступлённо по нему. Каждый день отрывал по странице, пока не осталась голая стена. Потом бил уже по ней.

И я бил по стене до изнеможения по пятнадцать — двадцать минут до боли, а когда начинала идти кровь, опускал руку в банку с йодом. Снова бил. Тренировался. Руки были страшно разбиты, кости стали огромными. Больше работал правой, потому что левая изначально была сильнее.

Это из серии детского маразма.

Но маразм маразмом, а сильные руки не раз спасали мне жизнь.

Так получалось, что вокруг меня всегда было много шпаны. Убежать при столкновении с ней я не мог. И у меня выработалась своя манера, своя методика. Раз бегать не могу, значит, остаются только руки. Потому-то я их и тренировал. Хватал человека за грудь и вырывал клочки одежды прямо с кожей. Мог взять руку парня… вот здесь… и двумя пальцами переломить. Держал руку до тех пор, пока парень не начинал орать от боли.

Отец учил меня: «Либо ты не дерёшься вообще, и старайся никогда не драться, либо ты делаешь это серьёзно, потому что это не игрушки».

Ну, а шпана всегда с кастетами, с ножами.

У меня выработался рефлекс — хулиганов надо бить серьёзно, никаких послаблений быть не должно. И, как только на меня нападали, я выбирал самого главного или самого сильного, хватал его за руку или вот так, за грудь, порой и кости