Однажды запаял я приёмник одному парню. Очень хороший был тот мальчик.

Почему-то, когда вспоминаю его, вспоминаю Аню Ростовцеву, в которую чуть было не влюбился. Зачем-то стоял под её окнами часами. Соображал, влюбился или нет. Однажды понял, что — нет, а почему-то всё равно каждый вечер отправлялся под её окно. Какая-то сила приносила меня туда. А в неё вся шпана была влюблена. Однажды меня сильно побили — за неё. Я же всё равно продолжал стоять под её окнами.

Так вот, идём мы с тем мальчиком от моего дома к его, мимо школы, едим мороженое. Он несёт приёмник, я ем мороженое.

Около школы всё разворочено. Делают проводку под землёй, трубы прокладывают: снаружи — свинец, а внутри — провода.

И вдруг навстречу Пегин с огромной толпой шпаны.

С Пегиным я учился в одном классе.

Пегин пьян, и в руке у него кастет.

Он подходит к нам. Хочет показаться перед своими храбрым и набрасывается на нас. А я ему в лицо — мороженым!.. Размазал.

Пегин был крепкий, но всё равно слабый. Он всего боялся, только вид делал, что не боится. И я понимал: меня избивать будет не он.

Но он всё-таки полез ко мне, теперь уже с ножом. Озверел. Я разбил ему голову, лоб. Он упал.

Приятеля моего сразу стукнули, и он где-то там валялся, на него уже не обращали внимания. А я сразу по своей методе ударил самого здорового по башке. Ну тут и начали меня бить.

Стою как стоял и орудую руками — туда, сюда.

Вдруг кто-то закричал: «Милиция!»

Я повернулся посмотреть где.

Обычно милиция забирала меня одного — остальные-то разбегались, а я из-за ног убежать не мог. Меня сажали в детскую комнату и вызывали отца. Я пытался оправдаться, что я тут ни при чём, никого не трогал. Мне не верили. Всегда я был в крови, весь разодран. А раз так, значит, виноват. Позже вообще перестал оправдываться, так как очень не любил милиционеров и считал ниже своего достоинства что-то им объяснять.

Значит, обернулся, вижу: в самом деле милиция едет. Шпана разбегается. А Пегин в это время пришёл в себя, схватил кусок свинцовой трубы, валявшийся на земле, и со всей силы полоснул мне по носу. Нос ушёл куда-то, я потерял сознание.

Открываю глаза, против меня Пегин — лежит на кровати.

Оказывается, мы втроём в больнице: я, Пегин и тот, которого я первого стукнул по голове.

Мне операцию сделали, какие-то кости под наркозом вставили обратно.

Неделю мы с Пегиным провалялись. Пытался я объяснить ему, что он подонок, хам, что так нельзя, что у него нет права над людьми издеваться, что он людей делает трусами и, по его милости, они останутся трусами на всю жизнь: не только физически будут бояться, а будут морально подавленными. И в этом главное хамство. Объяснял ему, что такое уважение к человеку.

Пытался разговорить его, выяснить, какие мотивы толкают его к такому поведению.

Он не отвечал мне. Он лежал в больнице тихий — ему не перед кем было там красоваться. А когда выписался, в школу вообще перестал ходить. Он числился каким-то крупным хулиганом, а тут я его перед всеми так унизил!

С Пегиным мы встретились, когда нам было уже по двадцать три года. Встретились хорошо, детство сильно влияет на всех, даже бандюги относятся к тем, кто с ними общался в детстве, совсем иначе, чем к остальным. Встретились, обнялись. Никаких плохих чувств я к нему не испытывал. Мне его всегда жалко было — как слабого человека. Сильный в такие игры не играет. Но мои философские разговоры с ним не помогли, он стал профессиональным бандитом.

К чему вспомнился Пегин?

Почему он видит пучок газет на стене своей комнаты?

Что-то не так.

У него рак.

У него рак?

Как у бабушки, маминой матери. Значит, он пройдёт путь умирания бабушки.

Он редко бывал у бабушки, но помнит, как раз от раза она становилась желтее и суше — усыхала внутрь, вся втягивалась в чехол кожи. А в последние дни всё время кричала.

Он сидел в кухне, слышал её крик и думал: можно ли ей помочь?

А ещё её рвало всё время — лёгкими, внутренностями. И мама бегала из комнаты в туалет, в ванную и обратно.

После крика и разных других звуков, сопутствовавших умиранию бабушки, так странна была тишина в маленькой однокомнатной квартире!

Зачем мама приводила его с собой?

Чтобы он знал, как умирают люди? Или не с кем было оставить?

А ведь он только-только встал на костыли, и путь от дома до бабушки, у нормального человека занявший бы десять минут, у него занимал часа полтора.

Он не боялся боли. Боль жила в нём всю жизнь — инородным телом — и вместе с тем была его кровью, частью его. Но никак не сравнится физическая боль с той, что вторглась в его грудь на Кольском в морге и — невыносимая, чтобы с ней жить — позже привела к заморозке, в которой он просуществовал тридцать лет.

Сейчас с каждым словом и картинкой, с каждым лицом и звуком боль возвращается из Прошлого, отвоёвывает клетку за клеткой в его груди. Куда уж бояться той, что испытывала бабушка, умирая!

Это боль пролистывает его жизнь, высвечивая её совсем по-иному, чем виделась в суете тогда.

Это она преподаёт ему урок. Повтори старое, выучи в этом старом новое, то, что не понял, не увидел тогда. Тебе дана остановка: выжить или умереть. Сделай сейчас правильный выбор — поменяй свою жизнь. Есть ещё шанс спастись.

Он слышит голос своей владычицы боли: «Я в тебе потому, что ты живёшь неправильно. Ты можешь избавиться от меня. Избавишься, когда поймёшь, почему неправильно…»

Но он не тот Евгений, что был рождён отцом и матерью, что повиновался отцовскому голосу «Встань и иди!». Сейчас он — барабан с туго натянутой кожей, по которому бьёт жизнь, а внутри кроме боли-воздуха ничего, пусто, несмотря на кричащее прошлое.

Отец жив, он словно чувствует, что происходит с его мальчиком, приходит в сны и в явь, и его голос гремит в ушах «Борись, сынок!», «Начинай жить, сынок!», но не достигает воли. Обмякшая, жалкая, сморщенная, воля куклой пылится в глуби его.

Песни Галича любит Вера, как когда-то любила их Елена.

Варварин рэп, Верин Галич в экстазе сливаются — какофонией пронзительных