сжимались, разжимались. Когда разжимались, отпихивали Веру — прочь, прочь, прочь.

Инга говорила быстро, мелко, семеня словами, и Вере хотелось остановить её, потому что слова тоже били Веру, просачивались в неё коричневым цветом, грязнили цвета в ней.

Пришёл Евгений, подсел к столу, выпил чаю. Смотрел мимо неё и жены.

— Ты любишь его? — прервала Ингу Вера в один из вечеров.

Инга споткнулась на слове:

— Почему ты спрашиваешь меня об этом?

— Потому что я хочу увести его от тебя. Ты усмехнулась. Почему? Потому что мне не удастся сделать это, так как вы любите друг друга, или потому, что тебе всё равно?

— Он тебе не дастся, как не дался мне.

— Что это значит? Ты опять усмехаешься?

— Он не может никого любить.

— От него розовый свет. От него тепло.

— Он не может любить женщину.

— Откуда же дочка? Не импотент же он!

— Нет, конечно. Он не может любить женщину, — повторила она. — Он любит детей.

— Я тебе задала вопрос, любишь ли ты его? Что же ты всё усмехаешься? Если ты не любишь его, не мешай мне.

Наступил вечер, когда они оказались с Евгением вдвоём за столом.

От одной сигареты она прикуривала другую. И дым над ней тянулся к дыму, поднимавшемуся над ним, а дым над ним тянулся к дыму, поднимавшемуся над ней. Они словно укрылись от всех шатром из дыма.

Она не умела разговаривать. А в тот вечер начала рассказывать «Игру в бисер». Говорила быстро, как совсем недавно Инга, торопясь словами, рассказывая ей о своей работе, о своих студентах, о своей усталости! И весь роман уместился в пару часов. Он совсем не странный, этот роман, он о ней…

Евгений смотрел на неё, и она видела — он слушает, но не розовый свет и не голубоватый исходил от него в тот вечер, Евгений был словно в броне, блокировавшей свет и не пропускавшей сквозь себя ничего инородного. Лишь дым его доверчиво льнул к ней.

На следующий вечер она опять пришла. За ночь она прочитала «Камо грядеши» и теперь рассказывала ему этот роман.

Она себя не узнавала. Она утеряла себя. Исчезли краски из головы ещё в тот день, когда Инга насильно вторглась в неё своей жизнью и заставила поглощать эту жизнь, не симпатичную ей, неудобную и непонятную.

Евгений слушал Веру, но в какой-то миг в глубине его взгляда мелькнула насмешка.

Читал он книги, какие она рассказывала ему, а ей просто предоставил возможность выступить на сцене, или то, как она передаёт смысл, вызывает иронию?

«Спаси меня!» — просит она неизвестно кого. И впервые в жизни ощущает злость в себе — немедленно отомстить! немедленно забить кулаками насмешку.

Паника сбила приготовленные к действию слова в угол памяти, потянула из памяти что-то такое, что может ей помочь немедленно, и из неё буквально вырвалось, как вдох:

Только детские книги читать,

Только детские думы лелеять.

Всё большое далёко развеять,

Из глубокой печали восстать.

Я от жизни смертельно устал,

Ничего от неё не приемлю,

Но люблю мою бедную землю,

Оттого, что иной не видал…

Она читала и, не отрываясь, смотрела на Евгения. Ещё первая строка — по инерции, а на второй — словно под дых его ударили, он открыл рот, как рыба на берегу, глотнул воздух. И лицо утеряло дежурную кривизну улыбки, глаза стали светлеть, от него к ней метнулся розовый цвет, и пульсацией стали заливать её волны тепла и энергии.

И снова возник над ним, вокруг него розовый свет, и снова перед ней зароились цветные души.

Он знает и Мандельштама, и Цветаеву?! Он знает Пастернака и Волошина? Он знает Евтушенко и Вознесенского?…

«Моим стихам, написанным так рано, / Что и не знала я, что я — поэт…» — читала она и вдыхала в себя его свет, утоляла сосущий голод.

Она не успела добраться до конца, его губы, помимо него, произнесли с ней вместе: «Моим стихам, как драгоценным винам / Настанет свой черёд».

Из его глаз истекал голубоватый, зеленоватый, прозрачный свет.

— Спасибо! — непонятно кому прошептала Вера.

Остаток ночи она рисовала его. Оттенки светлых цветов переплывали один в другой.

Зелень деревьев, небо, из них сотканное лицо, глаза — источники света…

Вера прибила холст над кроватью и, проснувшись, тянула из него тепло и энергию. Евгений теперь жил в её пространстве.

Он перестал приходить к отцу. И Инга перестала заходить в кухню.

Вера несла себя к Евгению, как сосуд, наполненный живой водой, шла, едва касаясь земли, боялась расплескать.

Нащупав его ахиллесову пяту, она даже не пыталась больше рассказывать ему прозу. Стихи наполняли ночь эмоциями и новыми сюжетами для её картин, возрождали жизни, уничтоженные завистью, невежеством и жестокостью людей. И Евгений был с ней. Он знал те же стихи, что она, он проживал те же искорёженные жизни поэтов, что и она.

2

Сколько длилось их застолье, их пиршество, она не помнит. Оборвалось оно, когда умер отец.

Он умер на бегу — нёс детали к собираемой им машине. Растерзанный аварией «Запорожец» подарил ему приятель на работе за многолетнюю помощь в обслуживании. «Может, пригодится», — сказал. И отец решил создать машину века. «Поставлю газовый двигатель, вы удивитесь! — хвастал он. — Как миленькая будет ездить за копейки!»

Всё свободное время проводил отец или около машины, или в лаборатории, получку от копейки до копейки тратил на необходимое для лаборатории оборудование и на детали для машины.

Он умер на бегу — от разрыва сердца.

И в день похорон Евгений сказал, что ему негде ночевать, они с женой разводятся и квартиру он оставляет жене и дочке.

Вера привела его в свою перенаселённую квартиру.

Мать в ту минуту, как отца увезли в морг, ушла на койку Вериной старшей сестры и её дочки, а свою с отцом спальню — отцовскую мастерскую отдала им.

Вера могла предложить Евгению лишь свой закуток, где стояла её кровать и где на стене уже жил Он. А рядом с портретом на вешалках висели два её платья. Рюкзак с вещами Евгения засунули под кровать.

Так началась их семейная жизнь.

Она не помнит ничего, кроме пожара. Полыхала её утроба, полыхала голова, и полыхало пространство вокруг. Блики, языки того пожара лизали потолок и его лицо, и стену с его портретом. Полыхали ступни и ладони.

Она спала, когда