Хуже того, его теории относительно механизма не произвели большого впечатления на научный мир. Одна из рецензий на его работу – статья в афинской прессе, написанная видным американским профессором, даже высмеивала Прайса, утверждая, что его ввели в заблуждение слои коррозии, из-за чего инструмент показался ему куда более древним, чем был на самом деле. А это всего лишь планетарий, напоминающий те, с помощью которых в австрийских школах 60 лет назад объясняли устройство Солнечной системы. Он явно попал на место антикитерского кораблекрушения случайно, через много веков.

Такие насмешки больно жалили. Прайс часто просыпался ночами и, глядя в потолок, задавался вопросами: неужели он мог так ошибаться в отношении этого механизма? Не говорит ли все о том, что он стал жертвой мистификации? Не подрывает ли он напрасно свою научную репутацию? Но днем Прайс не делал себе скидок и активно занимался другими проектами. С юношеским энтузиазмом брался он за разные темы. Как и Оппенгеймеру, ему нравилось быть специалистом буквально во всем и объяснять кому-то, кто всю жизнь спокойно занимался своим предметом, в чем тот ошибается. Какую бы тему кто-либо ни исследовал, Прайс испытывал желание присоединиться – увидеть то, что видит и делает другой, и сделать это лучше.

Вскоре он вновь бросил вызов историкам и социологам. Подсчитав количество публикуемых научных работ в разных областях знания и проанализировав, кто кого цитирует, Прайс дополнил свою теорию роста научного знания. Но на традиционных историков утверждения Прайса по-прежнему не производили особого впечатления, поскольку казались им упрощенными, не основанными на подлинном понимании развития общества или накопления знаний. Его упрекали в пренебрежении неудобными фактами ради стройности теории, хотя в подобных заявлениях присутствовал и элемент снобизма. Тогда Прайс прекратил надоедать историкам и обратился к ученым-естественникам. Они в его работе видели смысл – наконец-то кто-то не выдвигает туманные теории, а подходит к истории науки с количественными методами. Его идеи о росте научного знания стали цитировать в научных журналах – от аэронавтических до зоологических. А в марте 1965 г. Прайс был удостоен самой высокой для ученого чести: его пригласили прочитать лекцию в Королевском институте в Лондоне.

Возможно, теории Прайса не так захватили умы, как Закон Паркинсона, но он помог заложить основы целого нового направления – наукометрии, науки о самой науке. Он пришел к выводу, что объем научного знания в минувшие три столетия, с момента основания Королевского общества, вырос на пять порядков, и это означает, что «от 80 до 90 процентов всех когда- либо живших на свете ученых – наши современники». Также он утверждал, что изучение недавних цитат в научных работах всего мира позволяет определить направления, в которых исследования активно продвигаются, а также оценить значение для науки конкретных журналов, авторов, институций и даже стран. И наконец, он сформулировал, что отличает науку от ненауки: чем выше доля цитирования новейших публикаций (не более чем пятилетней давности) в сравнении с более старыми (20-летней давности и старше), тем вероятнее, что статья научна.

Сам Прайс считал, что открывает универсальную истину о природе знания и о том, как оно охватывает человечество. Маленькие зеленые человечки, прилетев на Землю, поймут, что такое постоянная Планка, скорость света или волновая функция, независимо от того, как сильно отличаются от нас. И конечно, мечтал он, они признают и его наукометрию.

Вместе с тем Прайс не терял надежды отыскать новые ключи к механизму, с которого все началось. С помощью студентов он изучил и занес в каталог все древние солнечные часы и астролябии, о которых только можно было узнать. А в 1967 г. убедил журнал National Geographic оплатить ему поездку в Афины для изучения Башни ветров – в обмен на то, что напишет о ней статью для журнала.

Восьмиугольная башня – одно из немногих сохранившихся древних зданий, у которого уцелела даже крыша. Ее построил македонский астроном Андроник Киррский в начале I в. до н. э., примерно тогда же, когда изготовили Антикитерский механизм. Стены башни украшают рельефы с изображениями восьми ветров – по одному на каждой. Под ними установлены восемь солнечных часов с паутиной линий, показывающих время дня и время года в соответствии с длиной и направлением тени. Был также на башне ныне утраченный бронзовый флюгер в виде Тритона, сына бога морей Посейдона, некогда вращавшийся по ветру и указывавший на соответствующее божество: например, юго-западный ветер Липс приводил корабли в афинский порт Пирей.

Однако внутри башни ничего не сохранилось. В раннехристианское время ее превратили в церковь, а позже, во времена турецкого владычества, она стала местом молений дервишей, кружившихся в танце, чтобы приблизиться к богу. В 1760 г. два британских антиквара сняли слои копившейся веками утоптанной грязи и расчистили мраморный пол башни. Увидев загадочную сеть желобков и отверстий, они пришли к выводу, что когда-то внутри стояло какое-то громоздкое и сложное оборудование, скорее всего, разновидность водяных часов. В римских текстах башня называлась horologium, то есть «указатель времени». А ручей, сбегающий с холма Акрополя выше башни, в древности назывался Клепсидрой, что означает «похитительница воды», и именно так часто называли водяные часы.

Никто из археологов ни разу не пытался предположить, как были устроены эти водяные часы, поскольку от механизма ничего не осталось. Но Прайс был убежден, что может разгадать тайну. Определить, от чего остались отметины на полу, вспоминал он, было все равно что «воссоздать оборудование кухни в загородном доме по положению розеток, отверстий для труб и отпечатков на полу».

Прайс обладал обширными знаниями об античных водяных часах – в основном он почерпнул их из трудов римского архитектора I в. до н. э. Витрувия. В таких часах не было сложного механизма и регуляторов хода, подобных современным. Вместо этого промежутки времени измерялись течением воды. Витрувий описал два основных типа клепсидры, созданных греческим инженером Ктесибием. Простейший, распространенный в Египте примерно с III тыс. до н. э., состоял из сосуда с отверстием в дне. Такие часы были не слишком точны. Поскольку скорость вытекания воды зависит от давления водяного столба, по мере падения уровня она замедлялась. В III в. до н. э. Ктесибий усовершенствовал эти часы, и новая версия распространилась в греческом и римском мире. Вода лилась в емкость, сконструированную так, чтобы уровень оставался постоянным – с помощью либо верхнего стока, либо поплавка, перекрывавшего приток воды, когда емкость полна, – так же, как запорный кран в современном туалетном бачке.

Вода в этом случае выливалась из отверстия в дне емкости с постоянной скоростью в другой сосуд цилиндрической формы. Подъем уровня воды в нем в течение дня отмерял прошедшие часы. С рассветом бак выливался, и часы начинали работать снова. Прайс был уверен, что Башня ветров – гигантский вариант таких часов.

Вместе с помощниками – фотографом, его женой и чертежником, присланным журналом, – Прайс целыми днями усердно расчищал пол башни, убирая осколки мрамора и грязь, пока наконец тот не предстал перед исследователями в своем первоначальном виде со всеми водостоками и маленькой камерой цилиндрической формы сбоку.