Отец сворачивал палатку, «пенки», спальники, я укладывал их в лодку, мы отплывали, и река снова несла нас на своих руках.

Мне нравилось вставать в лодке во весь рост и, балансируя, смотреть вперёд. Нравилось представлять себя капитаном судна, которым я управляю силой своей мысли. Одним движением воли я «заставлял» байдарку поворачивать, отводил её от берега, огибал поваленные деревья. Когда надоедало, падал за борт, в воду, нырял, доставал до дна, приносил отцу найденные там ракушки. Он нырял вместе со мной, мы вместе исследовали речные глубины, а потом догоняли уплывшую лодку и забирались обратно на борт.

Приставали к берегу, готовили обед, ловили бабочек, ходили на руках, боролись, общались со случайными людьми, остановившимися поблизости. Они угощали нас шашлыком, жареными сосисками, мы отдаривались конфетами, пряниками.

И знаешь, отчего-то все люди тогда были очень большие и добрые. И если у них бывали собаки, то и они тоже были большие и добрые. Я играл с ними, кидал тарелки-фрисби, тискал. Я вообще собачник, со щенками готов бесконечно возиться. Ещё мы стреляли по мишеням из луков, ружей, арбалетов. Я не попадал почти никогда, отец – почти всегда. Пели песни под гитару – «Кино», «ЧайФ», «Сплин», «ГО», «Чёрного Лукича»…

Мальчик умолк.

– Ветка, останови меня, иначе я расплачусь…

– В прошлый раз ты очень глубоко уколол, – сказал Мыш, протягивая палец. – Кровь долго шла.

Гном сосредоточенно ткнул его шипом дикой розы и, глядя на точку, которая стала быстро набухать красным, сказал:

– Мужчине, а тем более актёру, не пристало жаловаться на такие мелочи.

– Скажи, это правда, что нас ничто не сможет убить во время этих наших… путешествий? – спросил Мыш, провожая взглядом упавшую в траву каплю.

Гном занялся Веткой. Та пискнула.

– Гном, признайся, ты скрытый садист? – недовольно проворчала она. – Больно же.

– И эта туда же. Что ж вы такие неженки-то?

Гном выпустил руку девочки.

– Теперь насчёт «убить», – произнёс он с расстановкой. – Я, наверное, был не прав, что не рассказал вам сразу. Честно говоря, боялся…

– Чего? – спросил Мыш, глядя, как Гном теребит бороду.

– Боялся, что, если скажу, вы откажетесь идти за сцену.

Гном продолжал мучить растительность на лице. Когда он нервничал, то становился похожим на Альберта, пусть тот и был ниже ростом и в два раза шире.

– Да говори уже! – не выдержала Ветка.

– Вы же знаете, что Дионис – бог театра, вина и…

– Безумия, – закончил за него Мыш.

– Верно. И у его безумия есть конкретное воплощение. Видели леопардов?

– Конечно.

– Вот. Они-то и есть его безумие. Пока они под надзором Диониса, их можно не опасаться. Но когда они отправляются самостоятельно рыскать по Засценью… Тут всякое может случиться. Особенно если вы чем-то досадили им. Вы же ещё не успели поссориться с этими милыми котятками?

– Нет вроде, – переглянулись дети.

– Вот и молодцы, вот и прекрасно. Так и продолжайте.

Гном был искренне рад их ответу. У него даже морщины на лбу разгладились.

– Звери опасны, только когда действуют сами по себе: они могут однажды взять ваш след, выследить и…

– Убить? – закончил за него Мыш.

– Не обязательно убить. Могут только покалечить…

Он выразительно посмотрел на детей.

– Вы же слышали об актёрах, сошедших с ума, спившихся, покончивших с собой? Всё это последствия встреч с леопардами. И поэтому, ради всего святого, осторожность и ещё раз осторожность!

На лице его появилось просительное выражение.

– Ясно.

– Понятно.

– Гном, раз уж у нас сегодня такой вечер откровений… – немного смущённо начал Мыш. – Может, ты знаешь, что происходит с Альбертом?

– А что с ним происходит?

– Погоди, дай я расскажу, – вклинилась Ветка. – Понимаешь, раньше он был так расположен к нам. Ну, просто родной отец и родная мать в одном лице. А теперь замкнулся, разговаривает подчёркнуто вежливо, не орёт, как раньше, не обнимает. Как будто мы обидели его или подставили как-то…

– Так. А когда это началось?

– Ну, примерно… Я точно не скажу.

– С тех пор, как вы стали ходить за сцену, верно?

– Да. А ты откуда знаешь?

Гном глубоко вздохнул.

– Он завидует вам, дети. Самой лютой и чёрной завистью. И ничего не может с этим поделать. И рад бы, да не может.

– Откуда ты знаешь?

– Ну, мне ли его не знать. Столько лет вместе.

– Чему он завидует-то? Тому, что мы можем ходить за сцену?

– Ну, конечно. Дело в том, что раньше он сам играл Ганца, каждый спектакль оказывался в Засценье и был самым счастливым ребёнком, какого только можно вообразить.

– А потом?

– Потом он вырос и однажды вместо Засценья увидел перед собой кирпичную стену.

– Почему?

– Не знаю. И никто не знает. Дети вырастают, меняются. Обрастают чем-то лишним, что мешает им бывать за сценой. Не физически обрастают, конечно. Да и не факт, что обрастают. Может, теряют что-то. Я же говорю, неизвестно.

– И это обязательно случится с каждым?

– А вот нет! – повеселел Гном. – Не обязательно. Некоторые, я слышал, могут до самой старости ходить за сцену. Так что повод для оптимизма есть.

– Мы до самой старости будем, – уверенно заявила Ветка и поглядела на Мыша.

– Конечно, – немедленно согласился тот.

– От всей души желаю вам этого.

Гном склонился в лёгком поклоне, и сделал это безо всякого шутовства и иронии.

– Мы пойдём? – сказал Мыш.

– Не вижу смысла задерживаться. Только помните о леопардах! – спохватился он напоследок.

Когда дети отошли от Гнома на порядочное расстояние, Мыш спросил:

– Ты не боишься? Может, нам лучше не ходить в Засценье?

– Ты с ума сошёл, Мышон? Как это не ходить в Засценье? – искренне удивилась Ветка. – Ты вообще о чём думаешь?

– Я не за себя, я за тебя переживаю.

– Ага! Не видеть больше Диониса, сатиров, купидонов, по колоннам не лазать… Нет, ты вообще представляешь, чтобы кто-то в здравом уме отказался от этого?

– Согласен, – не очень охотно, но с внутренним облегчением признал Мыш.

– Как говорил старик Мольер: что бы ни случилось, спектакль будет продолжен.