Третий фактор связан с влиянием культуры, а именно романтическим мировоззрением. Считалось, что болезненность придавала всему облику такого человека черты избранности и гениальности. Надо заметить, что Глинка постоянно чувствовал и подчеркивал свою особенность. Взять хотя бы принятую в то время дворянскую службу. Все мужчины дворянского происхождения имели в своей биографии страницы военного поприща. Его все время окружали военные. На таком фоне Глинка, не только не служивший, но и не записанный при рождении ни в один из полков — что было обычным делом, — ощущал себя «белой вороной». Единственным весомым объяснением этому была как раз болезненность.

Гейденрейх, лечивший композитора с 1840-х годов, подводил итог: «припадки мнительности» сами по себе стоили «серьезной болезни»[81]. Но и в этом Глинка был не одинок. Другой русский гений — Гоголь отличался похожим качеством характера. О нем восклицал московский врач Овер: «Ипохондрик. Не приведи Бог его лечить, это ужасно!»[82] Еще один знакомый Глинки, интеллектуал Степан Шевырёв{103}, писал Сергею Соболевскому: «Милый друг, я измучен. Помоги»; «ночью… такой ужас, что я вспомнить боюсь»; «я совершенно один и изнемогаю…»; «вторые сутки не сплю и какую ночь провел!..»; «спаси меня…»[83]. А от чего спасать — неизвестно.

Дискурс болезней был связан с потребностью высказать что-то большее о своей духовной жизни, чем это возможно. Болезни означали протест, обозначенный с помощью тела. В своем дневнике Анна Керн в 1820 году использует описание болезней, чтобы передать свою ненависть к старому мужу Керну[84]. На Глинку, как, вероятно, и на многих романтиков его времени, повлияли рассуждения Шеллинга, одного из кумиров эпохи. Он считал, что внешнее проявление болезни объективируют процессы глубинного разлада. Болезнь говорит о дисгармонии и душевных «повреждениях», которые не позволяют достигать человеку целостности как внутри, так и стремиться к целостности с Богом[85].

Считается, что обострение дерматитов происходит в осенне-зимний период. Именно так развивалась болезнь и у Глинки. А ремиссия наступала в теплое время года. Поэтому с юношества он был убежден, что ему не подходит русский климат и спасение нужно искать в теплых краях Европы. Надо заметить, что это мнение было довольно распространено. Немногие считали себя способными выдержать сырой и ветреный Петербург. Так, скрипач Франц Бём также ссылался на хвори, когда увольнялся с государственной службы, а до него — первая скрипка Императорских театров Пьер Роде, его учитель.

Словарь болезней XIX века

Казус Глинки неудивителен. Многие болезни тогда не могли идентифицировать. Диагнозы ставили не только врачи, но и цирюльники, часто только по внешним признакам. Вот самые распространенные заболевания и их симптомы:

горячка — любое недомогание, сопровождающееся высокой температурой тела;

лихорадка — добавлялись жар и озноб;

завал — некое засорение органов тела вредными веществами. Его определяли по словам самого больного. Чтобы «разгрести» завал, больному давали слабительное.

Обычными лекарствами, которые всеми применялись, были:

нюхательный спирт. Могли также нюхать одеколон, соль, мяту, смачивали виски уксусом;

декохт — отвар из лекарственных трав;

оподельдок — мазь, которую втирали при ревматизме и простуде;

спуск — домашний пластырь из воска, смешанный с маслом или салом. Накладывался при нарывах и ожогах (практика стерильной обработки ран была введена только после 1840 года и распространялась на хирургические вмешательства).

Все эти способы лечения Глинка знал не понаслышке, а многократно испробовал непосредственно на себе. Очевидно, что такие методики редко приносили облегчение.

Мистика судьбы

Отец постоянно обращался к врачам, пытаясь найти способы исцелить сына. Он, человек деловой, современный, пробовал новейшие методы медицины. К ним относился и гипноз, в который многие серьезно верили как в чудодейственное средство. Правда, гипнотические сеансы проводились часто дома, в кругу друзей, а в качестве суггестора, то есть того, кто вводил в гипноз, мог быть ближайший сосед, у которого вдруг открылись невероятные способности. На одном из таких сеансов магнетизма двоюродная сестра Глинки Александра Киприянова{104} в состоянии ясновидения изрекла: Мишелю нужно лечиться кавказскими минеральными водами.

Эту весть Иван Николаевич Глинка воспринял со всей серьезностью и решил, не жалея финансовых средств, следовать предсказанию.

Мишель с радостью подчинился воле родителя: он мечтал о путешествиях. Кавказ был в моде, и о нем шла слава как о «русском Востоке». Ориентальные, то есть восточные, темы были популярны еще с XVIII века. Впервые юноша должен был покинуть привычный ландшафт и северо-западную природную зону и попасть в другую часть мира, которая в ментальных представлениях соотносилась с Востоком[86], похожим на сказочную феерию. Восток не только притягивал современников Глинки красотой, но и варварством, которое противопоставлялось цивилизации Европы. Немногие из штатских тогда видели эти отдаленные земли своими глазами. Глинка побывал здесь до Лермонтова, но чуть позже Пушкина (тот был в 1820 году).

Присвоение русского Востока

В 1820-е годы минеральные воды считались модным и очень эффективным средством от любых болезней. К тому же на водах часто заводились новые знакомства — приятные и полезные. Раньше многие дворяне ездили на источники в Европу, а теперь в составе Российской империи появились свои собственные лечебные воды. Правда, пока Кавказ не мог составить конкуренцию зарубежным курортам по уровню комфорта. В основном это были необжитые места, где правили законы кочевой жизни. Но Кавказ притягивал русских, которые ощущали прилив патриотизма.

В 1822 году был издан «Кавказский пленник» Пушкина, перевернувший представления русской публики об этих землях. Происходили процесс «русификации» ближайшего Востока, его освоение и колонизация. «Пленника» читали, в том числе, как туристический путеводитель, знакомящий с неизвестным экзотическим краем. В 1823 году в Петербурге с успехом шел балет «Кавказский пленник, или Тень невесты» на музыку Катерино Кавоса в постановке мэтра Дидло. Скорее всего, Мишель видел этот балет, который восхищал современников страстями и этнографичностью{105}. Правда, при этом действительность, «натуру» Кавказа мало кто из столичной публики видел воочию. О Кавказе создавался художественный миф.

В русской культуре Кавказ ассоциировался с пространством Античности. Здесь Прометей мог бы быть прикованным к скале, а кавказский орел рвал его сердце. Самая высокая горная вершина Европы Эльбрус оживала в поэзии. Жуковский называл его «гигант седой», Пушкин сравнивал с Парнасом, где живут музы и пробуждается творческая энергия. Гора казалась им мистическим местом, где Творец общается с человеком. На Кавказ отправлялись «лечиться» не только от физических страданий, но и от сердечных страстей. В этом запретном, чужом мире переплетались опасность, страсть и красота.

Здесь с обостренной силой проявлялось романтическое мироощущение, которому благоприятствовали пейзажи, захватывающие дух, горы, олицетворяющие жизненные стихии и законы