Директор, согласно должностной инструкции, написал донесение Сергею Уварову, а тот — Александру Голицыну, сделавшему выговор подчиненным. Но дело принимало более серьезный поворот, который привел к перестановкам во власти. Уваров был отстранен от дел, и на его должность попечителя Петербургского учебного округа назначен Дмитрий Павлович Рунич (1780–1860), известный своим рвением выслужиться. Он устроил проверку обучения в пансионе и университете. Проверки показали «ясно, что история вообще и статистика Российского государства преподаются на основаниях самых пагубных», философские и исторические науки противоречат христианским постулатам. Именитые профессора были уволены, их учебники изъяты из обучения и библиотек. Начались публичные суды над Галичем, Раупахом, Германом и Арсеньевым. Они обвинялись в робеспьеризме (то есть проповеди «кровавых» идей Робеспьера), безбожии и разжигании революции. Многочасовые, выматывающие заседания при большом стечении публики, как вспоминали потом участники событий, были похожи на фарс. Профессор Михаил Андреевич Балугьянский, занимавший пост ректора, на одном из заседаний упал в обморок. Еще один профессор, поздно вечером выйдя из университета, вместо того чтобы отправиться домой, каким-то образом оказался в районе Коломны. Однако впоследствии карта истории повернулась обратной стороной. Осужденные профессора получили столь мощную поддержку верхушки аристократии, вплоть до представителей царской семьи, что побежденной оказалась обвинительная сторона. К тому же к петербургскому скандалу был примешан похожий случай массовых увольнений в Казанском университете, получивший название «дело Магницкого»{89}. Оно имело широкую огласку и дискредитировало политику чиновников круга Голицына.

Император вмешался в процесс в 1824 году и отстранил Голицына от должности, а на его место по протекции Аракчеева был поставлен Александр Семенович Шишков, поборник старого церковнославянского языка и основатель общества «Беседа любителей русского слова».

К этому моменту мистические настроения императора прошли, но неожиданно 19 ноября 1825 года в Таганроге он умер. Пришедший к власти Николай I, искавший лояльности и поддержки аристократии, приказал считать дело оконченным. Все отставленные от преподавания профессора получили выгодные посты, и их карьеры продолжались. Однако предмет «естественное право», с которого и начались все проверки, так и не вернулся в университетские программы. Прежние участники этой игры — Аракчеев, Рунич, Магницкий — отправлены в отставку.

В результате драматических событий и реформ от системы пансионов отказались, Санкт-Петербургский благородный пансион в 1830 году был реформирован в Первую Санкт-Петербургскую гимназию.

Как считали современники, столь открытый, публичный скандал, унижающий честь и достоинство уважаемых, образованных людей, поставил под удар в первую очередь доброе имя императора. Современники верили, что он просто не знал о происходящем. Возможно, это сыграло свою роль в укреплении декабристского движения и восстании на Сенатской площади. По крайней мере профессорские увольнения надолго остались в памяти аристократов, вплоть до 1830-х годов, когда с приходом к власти Николая I формировалась новая официальная идеология. Участвуя в ее утверждении, интеллектуалы пытались, как они сами вспоминали, стереть позорное пятно дел Магницкого и Рунича с императорской власти. Для этого, среди прочего, использовались возможности искусства. Великой силой назидания и внушения обладал жанр оперы, и к делу был привлечен… Мишель Глинка, о чем, конечно же, в те молодые годы он не мог и предположить.

Первые чувства

Пока власти разбирались с образованием, повседневная жизнь учащихся продолжалась. Мишель, вернувшись как обычно в 1821 году с летних деревенских каникул в Петербург, все больше погружался в музыку. Он часто посещал Майера. На зиму 1821/22 года он переехал в дом к Василию Васильевичу Энгельгардту{90}, у которого в это время жил дядя Афанасий.

Здесь он испытал первое любовное увлечение — его избранницей стала кузина Софья (дочка дяди Ивана Андреевича и той самой украденной польки), также проживающая у Энгельгардта. Прекрасно воспитанная, добрая, милая, любившая музыку и чтение, она составляла ему компанию в музыкальных развлечениях. Они играли на рояле в четыре руки. В то время это был прекрасный способ, чтобы молодым юношам и девушкам побыть рядом. Музицирование способствовало флирту.

В доме находилась большая нотная библиотека, которую пополнял Иван Андреевич. Все также жанром номер один были переложения для фортепиано увертюр к популярным операм — Керубини, Мегюля, Ригини, Спонтини, Паэра, но появились и новые имена — Моцарта и модного Россини. Вдвоем они играли хорошо и приводили в оживление собиравшуюся публику из родственников и знакомых{91}.

Почувствовав вкус свободы, юноша осваивается в обществе. Он увидел, что музыка и хорошее владение фортепиано могут открыть практически любые двери. Весной, когда чувства пылают с особой силой, он влюбился в молодую красивую девушку в одном из аристократических домов. Она прелестно играла на арфе, к тому же хорошо пела. Ее сопрано было «чрезвычайно звонким», «серебряным», как позже вспоминал Глинка. К тому же девушка обладала прекрасным чувством юмора и ласковым обхождением — она называла его «племянничек», а тот — «моя тетушка», иронично обыгрывая далекие родственные связи. Она обожала музыку, могла часами просиживать около Глинки, который с дядей Иваном Андреевичем играл на фортепиано. Она подпевала им в любимых местах.

Стопроцентное попадание стрелы Амура в сердце юноши.

Взросление пришло вместе с пониманием своей влюбчивой натуры. Ему нравились девушки, причем разные — блондинки и брюнетки, темпераментные и скромные. Единственное, что было важным для Глинки, — это их особая чувствительность к музыке, или, как мы сказали бы сегодня — музыкальность. Увлеченность женской натурой до конца жизни составляли особенность Глинки. Даже Людмила Шестакова, его сестра, пытавшаяся после смерти брата создать его идеализированный образ, отмечала, что женщины всегда вдохновляли его на творчество. Он ценил женскую красоту как произведение искусства, созданное природой, и в этом видел признак утонченности своей натуры. Влюбчивостью отличались многие художники того времени — от Пушкина до Тараса Шевченко. И это отчасти считалось признаком гениальности.

«Под густыми и черными, немного сдвинутыми бровями блистали маленькие глаза с темными зрачками, взгляд которых выражал гордость, когда был обращен на мужчину, но сиял масляным блеском полного умиления, когда покоился на хорошеньком женском личике»[72]. Так о Глинке писал его знакомый Юрий Карлович Арнольд, критик и композитор. Образ относится к более позднему времени, но точно отражает суть его натуры.

Вернемся к возлюбленной Глинки, играющей на арфе. Под воздействием ее милого, естественного пения, пронизанного поэтическим чувством, а также приятной наружности Мишель впервые ощутил музыкальное вдохновение. Желая доставить ей приятное и получить порцию восхищения, он начинает… сочинять.

Из-под его пера появились Вариации на тему из оперы Вейгля «Швейцарское семейство», которую любила его пассия. Затем — Вариации для арфы, «прелестного инструмента»[73], и фортепиано на тему из оперы «Волшебная флейта» Моцарта (Es-dur). Вальс для фортепиано (F-dur) вызывал гордость у него, так как он использовал тему собственного изобретения, что