– Наверное, так.

Она подняла сумочку и пошла к двери.

– Пока, – сказала она. – Когда-нибудь увидимся.

– Да, – ответил я.

Так, секунду. Поселение в Негеве?!

– Или нет, – сказала она и закрыла за собой дверь.

И все. Может быть, проблема была в том, что мы так и не привыкли друг к другу. В любых отношениях приходит время, когда фраза «я люблю тебя» меняет смысл: от «ты вызываешь у меня романтические чувства» до «я привык к тебе – и от этого мне хорошо». Может быть, если бы мы достигли этого уровня, наши отношения продолжались бы.

Как я уже говорил, первый последний раз был приятнее, но зато второй был более искренним.

В третий последний раз, когда мы увиделись, ее застрелили.

А теперь выясняется, что и это не был последний раз.

Я знаю, у меня тоже напрашивается вопрос, когда я думаю об этих встречах. Первая первая встреча, и вторая первая встреча, и первая последняя встреча, и вторая последняя… Ответ на этот вопрос сейчас ясен и мне.

И этот ответ таков: да, у меня действительно дебильный способ считать встречи. Нужно навести порядок в воспоминаниях.

9

– Привет! Дан? Я тут.

– Тамар? Это ты?

– Да. Теперь это я.

– Привет…

– Мило, правда? С моим настоящим телом ничего не сравнится, но в этом ходить куда приятнее.

– Без сомнения.

– Ладно, не надо так пялиться. Я знаю, что это тело девушки, которая погибла.

– Спасибо. У тебя отлично получается портить красоту момента.

– Я знаю. Давай зайдем сюда, я хочу где-нибудь посидеть. И поговорить с тобой, естественно.

– Конечно давай.

Все, что нужно знать о Тамар, часть 1: она не оглядывается назад.

Когда мы возобновили отношения и после моего смелого и дурацкого звонка встретились в так называемом суши-баре, забегаловке на задах заправки в Шароне[14], она уже почти вырвала из сердца всякое сожаление о том, что сделала.

Уже тогда, поедая роллы, с которых что-то капало, и какую-то странную кожу лосося, мы заговорили о жизненных принципах и попытках исправить себя[15]. Мы оба были подростками. Она – старшеклассница, которой нравятся плохие парни, а я – парень, окруженный флером таинственности, который на самом деле просто проводит дни напролет в маленькой задней комнате за взломом браслетов. С ее точки зрения – она уже тогда так говорила – существует два типа сожаления.

Первый, «правильный», – это раскаяние, сожаление ради исправления. Ты понимаешь, что совершил дурной поступок, и хочешь исправиться. Это сожаление, которое очищает и позволяет тебе измениться, учит просить прощения, когда это нужно, находить трещины на стене твоей души и заделывать их по одной шпателем, с помощью кислотной силы искренней сердечной боли.

А второй вид она назвала «сожалением слабаков».

Это сожаление о том, что ты не сказал именно вот этих слов во время спора, нытье о том, что ты не успел «больше сделать для себя» или «путешествовать» или что ты не признался в любви тогда, когда еще было можно. Все эти мелкие и неприятные вещи, дороги, по которым мы не пошли, решения, которых не приняли. Когда люди хотят заставить себя действовать, они говорят себе, что лучше сожалеть о том, что сделали, чем о том, что не сделали.

Но чтобы преодолеть ощущение, что ты что-то упустил, не нужно пытаться проглотить всю жизнь разом, пройти все дороги, говорила она. Это невозможно. На пороге смерти, за мгновение до того, как грязный потолок превратится в ничто, – она помахала пальцем, – когда мы будем подводить итог тому, что мы сделали, а что нет, сколько раз мы сделали такой выбор, а могли бы сделать другой, – мы всегда будем чувствовать, что мы в минусе, потому что жизнь – только одна, а жизнь, которую мы могли бы прожить, включает тысячи тысяч маршрутов.

Нет, сказала она. Ни у кого не получается победить сожаление попытками объять необъятное, пережить все на свете, всегда делать правильный выбор.

Вместо этого она привыкла проверять решение, подкреплять его так, чтобы все остальные возможные варианты даже не было смысла рассматривать. Она называла это противосожалетельной мышцей.

В четырнадцать лет она решила отучить себя сожалеть. Делать все больше и больше вещей, значимых и нет, и не оглядываться назад, не думать «что было бы, если бы…». Просто отдаваться происходящему и воспринимать каждый поступок так, как будто он единственный.

Она начала с малого. Решить, с какой ноги выйти из дома с утра, прочесть одну книгу, а не другую, съесть на ужин салат, а не яичницу, встречаться с Авигдором из параллельного класса, хотя рядом с ним ей немного неудобно. Когда мы встретились в первый раз, она уже была в процессе. Решения не были важны сами по себе, они были только фоном. Главное было не возвращаться к ним, не обдумывать их второй раз: решено – значит решено.

Два месяца учиться столярному мастерству, покрасить волосы в фиолетовый цвет, целую ночь не спать и слушать экспериментальную музыку, пройти всю Израильскую тропу[16], взяв с собой только один свитер. Постепенно она накачивала эту мышцу. Принимала все более и более странные и судьбоносные решения. Это сработало. Например, когда она решила бросить все и переехать в Негев года на полтора. Я думал, что, когда она вернется, мы снова сможем быть вместе, но она прислала мне записку и исчезла. Это она тоже делала без сожаления, как выяснилось. Что-то во мне до сих пор пылало гневом оттого, что она ушла. Чувствовалось, что быть со мной для нее было лишь упражнением для накачки мышцы. Только через долгое время я понял, что это палка о двух концах: она не сожалеет о том, что бросила меня, но не сожалеет и о том, что была со мной.

– Ну так вот. С чего ты хочешь начать?

– Ты знаешь, кто ты такая?

– Да. У меня есть сумка с документами и письмами, на них написано ее имя. Я Кармен Уильямсон.

– Американка?

– Я бы предположила, что она из Колумбии или Ямайки. Кажется, я видела открытку с Ямайки на ее столе, когда обменялась. Было темно, так что точно не знаю. И еще что-то такое было у нее в квартире.