Кому-то…

Я призадумался и затянулся. Вокруг пахло травой, сюда еще не добрались копоть и масляный угар танков. Свежий, чуть похолодевший августовский украинский лес… Кому нужно?

ЧК? Вот уж самое время искать врагов народа и выполнять план по «быкам»! Что-то не так здесь…

Я вмял окурок папиросы в землю, придавил ботинком. Растер. Мелькнула мысль, что было бы неплохо сейчас разбудить Мазурина. И маленько попытать. Чтобы приоткрыл тайну своего появления на передовой. Но я вспомнил, как его уже пытали. Причем на моих глазах. И этот негодяй спасал мою жизнь до последнего, чтобы спасти дело.

— Мазурин!

Разлепив веки, он сморщился от боли, потрогал засохшую, почерневшую повязку и в три приема сел.

Взгляд у него был такой растерянный, что я решил, не хочет ли он спросить, где его кофе.

Есть было нечего. С убитого Птенца я снял фляжку с водой — предмет, очень похожий на укороченный тубус инженера. Сейчас она была почти пуста. Облизав губы, я свинтил крышку и протянул фляжку Мазурину:

— Пей!

— Сначала — ты.

Я прикоснулся губами к воде. Мне нельзя пить эту воду. Без нее Мазурин долго не протянет. Но был вынужден сделать глоток, потому что он не спускал с меня глаз.

И тогда выпил он. Немного. Столько же. Я его берег как врач, он меня — как агент, от меня зависело выполнение поставленной перед ним задачи.

— Я хочу вас спросить, Касардин… — Он помедлил и попросил папиросу. — Почему вы меня не убьете? Одним выстрелом вы прикончите сразу двух зайцев. Без меня вам легче добраться до наших, и второе — вы же знаете, что, если мы выберемся, я тотчас доставлю вас на Лубянку. А так… — Он посмотрел вокруг взглядом пассажира, которому все равно, куда ехать. — А так никто и не узнает.

Поднявшись, я протянул ему руку.

— Идти можете?

— Ответьте, черт вас возьми! — прохрипел он, цепляясь за меня, как альпинист.

— Вы знаете ответ. Если бы вы не были уверены в том, что я вас не убью и даже не брошу, вы бы не задавали этот вопрос. Иначе я бы на самом деле подумал — а чего это мне тащить на себе этого гада? Он же меня электричеством пытал.

Около десяти минут мы шли молча. От нечего делать я считал шаги и, когда Мазурин впервые заговорил после молчания, я насчитал их пятьсот два. Такое впечатление, что он их тоже считал.

— Гордитесь своей порядочностью, доктор? — В голосе чекиста я не расслышал одобрения. Скорее, наоборот, нотки презрения. — Доказываете мне, как должен поступать настоящий человек в нечеловеческих условиях?

— На какой вопрос ответить первым?

Я испытывал большие затруднения с удержанием Мазурина. Весу в нем было около восьмидесяти пяти килограммов. Может, меньше, но легче от этого мне не становилось. Я почти волок его на себе. Толстый сук, на который капитан опирался, ему скорее мешал, чем помогал. Из-за него, этого сука, он то и дело заваливался на меня или, когда сук проваливался в нору или другую яму, виснул, заставляя останавливаться. В эти мгновения два автомата, висевшие на другом моем плече, клацали друг о друга.

— Разве это не один и тот же вопрос, Касардин?

— Нет, — ответил я. — Это разные вопросы. Горжусь ли я? Вряд ли. Скорее я все время страдаю через эту свою порядочность. Какая уж тут гордость. А доказывать мне вам что? Что вы подонок и палач? Вы это и без меня знаете. — Помолчав, я добавил: — Я всего лишь врач, Мазурин. Врач, понимаете? Я не могу бросить больного умирать. Мне ведь жить потом. Я-то об этом постоянно думаю — о том, как мне жить дальше с совестью своей. А вы думаете?

Мы снова шли в темноте молча, и я, не обладающий зрением кота, то и дело натыкался на деревья, сбивая ритм нашего марша.

— Касардин, помимо порядочности есть еще приказы партии…

— Вот как? — я усмехнулся. — Так, значит, приказы партии и порядочность людскую вы разводите в стороны. Следует ли понимать, что порядочность не имеет ничего общего с планируемыми партией мероприятиями?

— Не играйте выдранными из текста цитатами! — без желания возмутился чекист. — Я всего лишь имел в виду, что порядочность основывается, помимо сострадания, еще и на жесткости. Если я кому-то делаю плохо, это не значит, что мой поступок плох. Вы, как хирург, знаете — чтобы вылечить, нужно разрезать!

— Видите ли, капитан Мазурин… — Я чувствовал, что за ночь мы пройдем не больше восьми километров. И сейчас подсчитывал, сколько еще нужно пройти, чтобы остановиться. Сил уже не было, часы мои исчезли вместе с Шумовым, и я только по расположению луны мог догадываться, что сейчас около трех часов ночи… — Я режу больных, а вы — здоровых. И еще одно отличие: после моих разрезов люди выздоравливают и продолжают жить, а после ваших начинают болеть и умирают. Или сразу умирают.

Мазурин покосился на меня — в свете луны сверкнули его белки.

— Вы троцкист?

Еще час назад я дал себе слово говорить лишь тогда, когда нашелся бы подходящий момент раскрыть тайну охоты на меня НКВД. Нужно было беречь силы — без питания и воды каждая калория была на счету. Но сейчас я не выдержал и рассмеялся. Хорошо, что хватило ума хоть на то, чтобы сделать это почти беззвучно.

— До чего же вы глупы, Мазурин… Если подозрения о зверствах НКВД считать троцкизмом, то, боюсь, под знаменем Льва Давидовича ходит вся страна.

Я почувствовал, как напряглась на моем плече рука чекиста.

— Руководителям партийного аппарата следовало хорошенько присмотреться к вам, прежде чем назначать вас хирургом в поликлинику НКВД.

Я сбросил его руку, он пошатнулся и упал.

Кусая губу, я чувствовал, как накипает чувство, которое нельзя допускать к управлению мною.

— Мазурин… — Я искал слова, чтобы придавить свой гнев. — Дело в том, что руководители партийного аппарата посчитали необходимым доверить проведение операций сотрудникам Народного комиссариата внутренних дел хирургу, а не коммунисту.

Он смотрел на меня с земли, и на освещенном лунным светом лице его я не видел никаких чувств. Просто сидел человек и смотрел. Таким же взглядом, наверное, он смотрел на матче «ЦДКА» — «Динамо» на лицо Федотова, с тем же безразлично-деревянным лицом он тыкал в меня оголенными проводами.

— Я тебя, сука, волоку на себе с единственной целью — сохранить тебе жизнь… А ты висишь на мне и обвиняешь меня в антисоветском поведении?… Встать, ублюдок!.. — Я понял, что не смог побороть то чувство. Оно меня победило. Но если бы на глазах моих не убивали беззащитных мальчишек, если бы я не видел спаленных домов в Умани, то был бы сейчас, наверное, более спокоен. — Встать!..

Вспомнив о пытке током, я вспомнил и о том, что от пота и антисанитарии мой бок воспален, опух и ноет. Я чувствовал, что ничего страшного нет, это просто раздражение, я вне опасности, но сам факт получения этой раны и последние слова Мазурина сдернули с меня покрывало терпения.