Я не была уверена, что получу хотя бы скромное выходное пособие, и находила телеграмму слишком лаконичной. Почему он не объяснил, какого рода работа меня ждет? Хорошенько все обдумав, я пришла к выводу, что главное сейчас – покинуть Гвинею, а там будет видно. В одну из бессонных ночей мне в голову пришла настолько постыдная идея, что я едва решаюсь рассказать о ней. Одна я не справлюсь, значит, придется посвятить в мою затею Конде. Эту уловку продиктовали мне слабость, уязвимость и страх перед будущим, а еще – глубинный эгоизм и бесконечное презрение к Конде, которого я без стыда и зазрения совести сделала инструментом достижения своей цели. Я пошла в комнату Дени, где Конде спал после моего возвращения из Сенегала (мы не доверяли телам-предателям, понимая, что ни за что не должны произвести на свет пятого ребенка!).

Мы сели на террасе. Высоко в небе стояла луна, воздух был напоен ароматной влагой. Я начала излагать свою «басню». Сказала, что дети не должны вести существование без будущего, что в Гане меня ждет потрясающая работа, что я отправлюсь на разведку и вызову его, как только мы устроимся. Конде спросил, вглядываясь в мое лицо:

– Ты правда хочешь, чтобы я к вам присоединился?

– Конечно, хочу!

– Значит, ты все еще любишь меня?

Его голос дрожал. Я выдавила из себя несколько слезинок и постаралась придать тону убедительность:

– Надеюсь, ты наконец поймешь, что нас отдаляют друг от друга жалкое существование и тлетворная страна!

С этого момента Конде все взял в свои руки и действовал с поразившей меня уверенностью. Он посоветовал ничего не говорить Секу Кабе о моих долгосрочных планах: «Он не даст тебе навсегда покинуть Гвинею… Ты для него – и небо, и земля! Гналенгбе ревнует!»

Я ответила, что знаю, как убедить Секу. «Скажу, что должна восстановить силы на родине, что беременности подорвали мое здоровье, и попрошу отпуск».

Секу Каба купился, сделал все возможное и невозможное, чтобы помочь мне, и не преуспел только в общении с Центральным банком Гвинеи. Я не могла уехать без единого су с четырьмя детьми и решила, что моим планам конец. Один из коммерсантов-малинке уступил настояниям Конде и дал ему пятьдесят долларов. Пришлось довольствоваться мизерной суммой и утешаться мыслью, что в Дакаре можно будет в очередной раз стрельнуть деньги у Эдди.

В маленькой общине невозможно ничего утаить. Не знаю, как новость о том, что я покидаю страну, стала известна в Камайене, но реагировали люди неожиданным образом. Те, кто раньше открыто насмехался надо мной и не удостаивал ни словом, ни фразой, подходили на улице и дрожащими голосами умоляли не оставлять Конакри.

«Куда ты собралась? Куда увозишь наших детей? Ваше место здесь!»

Другие приносили угощения – зеленые соусы, мясное или рыбное рагу с арахисовой приправой, пироги. Я пребывала в растерянности, не понимала причин такой перемены отношения и клялась, что пробуду на родине недолго, всего несколько месяцев. Правду знали только Иоланда и Луи. Однажды вечером я поднялась на последний этаж нашего дома в квартале Бульбине, чтобы попрощаться с друзьями. Новость их ошеломила.

– Хелман? Да он сумасшедший! – воскликнула Иоланда.

– Вы хорошо его знаете? – спросил более сдержанный Луи. – У него репутация неуравновешенного человека.

Я пролепетала, что не могу оставаться в Гвинее.

– Но почему?! – хором воскликнули они.

Из-за отключения электричества мы зажигали ацетиленовую лампу. Пили кофейный эрзац, в котором не растворялись кубики русского сахара. Чешское мятное печенье для завтрака на вкус напоминало мелкие камешки. Каждый боялся за свою жизнь. Исчезали самые безобидные на вид люди, их бросали в тюрьму ни за что. А они задают наивный вопрос: «Почему ты больше не хочешь жить в Гвинее?» Пока я пыталась сформулировать ответ, Иоланда продолжала наседать на меня:

«Опомнитесь, вы ведь многодетная мать!»

Луи курил с задумчивым видом, очень похожий на изображения своего царственного предка в учебниках.

– Полагать, будто народ изначально готов к революции, ошибочно. Народ труслив и эгоистичен, он скорее материалист, чем романтик, его требуется принуждать, что и делал Секу.

– Принуждать? – возмутилась я. – То есть бросать людей в застенок, пытать и убивать их?!

Он посмотрел на меня, как на неразумное дитя, и произнес со снисходительной улыбкой:

– Не преувеличивайте!

Я не преувеличивала, вовсе нет! По данным неправительственных организаций, в лагерях Буаро и Кинди погибли в общей сложности сто тысяч человек, а подсчитать, сколько мертвецов лежат в общих безвестных могилах по всей стране, не представляется возможным.

Мы с Иоландой оплакивали наше расставание, а воссоединились только двадцать лет спустя, на конгрессе, посвященном истории Африки. Она вышла замуж за Луи, у них родился сын, и они поселились в Котону – финансовой столице и крупнейшем городе Бенина.

Несколько дней спустя, в машине, Секу Каба сказал мне с печалью в голосе:

«Женская интуиция! Гналенгбе считает, что мы зря отпускаем тебя с детьми. Ты никогда не вернешься в Гвинею».

Я не захотела обманывать человека, который всегда обо мне заботился и завоевал мою любовь, а потому не ответила. Дальше мы ехали в молчании, и каждый был погружен в тяжелые раздумья.

Я вновь увиделась с Секу годы спустя, в Абиджане, где жили моя дочь Сильви-Анна и ее муж Шейх Сарр.

Секу считали пособником режима, и ему пришлось покинуть страну. Гналенгбе осталась в Канкане. Одинокий, почти слепой, больной, он жил на деньги, которые ему присылали из США дочери. Весь мир узнал о преступлениях Секу Туре, но Каба продолжал восхищаться этим человеком. Он повторял с болью в голосе:

«Секу Туре никогда не делал ничего плохого. Он был истинным националистом, безупречно честным человеком, но ошибся, окружив себя карьеристами, людьми без идеалов!»

Двадцать второго ноября 1963 года потрясенный мир наблюдал за гибелью в Далласе Джона Кеннеди, а я поднялась по трапу самолета компании Air Guinée и полетела в Дакар, где должна была сделать первую остановку. Я плакала и не могла утешиться. За двадцать семь лет жизни я пролила много слез, но в тот день превзошла себя. Дети дружно всхлипывали и подвывали, Конде тщетно пытался их успокоить. Молчаливые, расстроенные Секу и Гналенгбе то и дело совали мне зеленые бумажные носовые платочки, пропитанные ментолом, – их импортировали из Югославии и продавали в государственных магазинах.

Что я оплакивала?

Расставание с этой несчастной землей. Я сильно к ней привязалась и чувствовала, что никогда не вернусь. Именно она, а не теоретические разглагольствования друзей, внушила мне сострадание к народу и умение сочувствовать ему. Я поняла, что