услышала это выражение, обозначавшее многочисленных политических беженцев, находивших приют в Гане, борцов за социалистическую революцию, которая вырвет Африку из оков неоколониализма. Хелман, как и было условлено, приехал в назначенное время и повез меня в Дом правительства, который находился на вершине небольшого холма и представлял собой огромный лабиринт дворов, коридоров, кабинетов. Хмурый придирчивый чиновник Квеку Боатенг-Ловингер, сидевший под огромной цветной фотографией Кваме Нкрумы, устроил мне суровый допрос на тему: «Ваше политическое образование и ваши свершения в Гвинее». Предъявить я ничего не смогла, и Боатенг потребовал, чтобы Хелман стал моим «революционным гарантом». Он выдал ему стопку формуляров, которые «гарант» подписал безо всякого энтузиазма.

Когда мы вышли, я первым делом спросила, когда приступлю к работе.

– Скорее всего, в январе… – буркнул он. – Комиссия рассмотрит ваше досье в начале года.

В январе? А продержусь ли я на том, чем располагаю?

– И какое место мне предложат? – не успокаивалась я.

Он вяло махнул рукой.

– От меня это не зависит…

Я замолчала, страшно разочарованная уклончивостью ответов, мы сели в машину, и тут Хелман вдруг предложил отправиться к нему на работу и познакомиться с коллегами.

– У нас великолепная команда! – похвалился он.

– Где вы работаете?

– В редакции The Spark! – с гордостью сообщил он и в ответ на мое молчание пояснил нетерпеливым тоном: – В «Искре», если вам так понятнее. Это влиятельная двуязычная новостная газета, которую высоко ценит президент Нкрума.

Мы вышли у небольшого ультрасовременного здания недалеко от центра города, поднялись на пятый этаж и оказались перед анфиладой роскошных кабинетов. Хелман представил меня сотрудникам, в большинстве своем африканцам из разных стран, среди которых было несколько англичан и американцев. Один из них, одетый с иголочки бенинец в бабочке в красный горох, представился загадочным именем Эль Дуче.

Моя жизнь в Аккре с самого начала складывалась трудно. В Гвинее, где проблема выживания стояла очень остро, мужчины не вели себя по отношению к женщинам по-волчьи, нас объединяли солидарность и сочувствие. В Гане я неожиданно почувствовала себя «дичью». Одинокая молодая женщина была очень уязвима в этой стране. Мне казалось, что все лица мужского пола ждут и хотят от меня одного. На улицах мужчины, не стесняясь, разглядывали женщин, оценивали их «достоинства», окликали самым нахальным образом. Я совершенно не разбиралась ни в любовных, ни в сексуальных играх, не умела уклоняться, притворяться, кокетничать.

Я была совсем «зеленой». Через два или три дня после визита в Дом правительства, когда мои дети отправились на целый день в Центр Маркуса Гарви, а я наслаждалась чашкой настоящего кофе, вдруг зазвонил телефон. Квеку Боатенг неподражаемо-нелюбезным голосом сообщил, что мне надлежит в двадцать четыре часа освободить занимаемую резиденцию, а комиссия не будет рассматривать мою кандидатуру.

– Но почему? – пролепетала я.

– Господин Хелман отозвал свое революционное поручительство, – насмешливо пояснил он и повесил трубку.

Я впала в ступор. Что случилось? Чем я провинилась? Мне придется вернуться в Конакри? Шок был так силен, что я упала и ударилась головой об пол. Мне хотелось одного – умереть, всерьез, по-настоящему, не фигурально выражаясь. Умереть и оборвать эту тяжелую нелепую жизнь. Стать трупом в гробу, который опускают в могилу и забрасывают землей. Не знаю, сколько я вот так пролежала, потом открылась дверь и вошел Эль Дуче. Он благоухал «Ветивером», бабочка на сей раз была розовая. Мы познакомились накануне, и он пообещал нанести мне визит. Я не думала, что это произойдет в столь ранний час, и удивилась, но ничего не сказала – просто не было сил.

«Что случилось?!» – воскликнул он, поднял меня, подвел к дивану, усадил и принес из кухни стакан воды. Я пила, привалившись к его плечу, всхлипывала и рассказывала о своей беде, а он слушал и то и дело повторял нежным голосом: «Не думай ни о чем, малыш. Я тебе помогу», – и целовал меня. Я не сопротивлялась, и все закончилось, как и должно было…

Считается, что изнасилование всегда акт жестокости, а все насильники – опасные скоты с револьверами или ножами. Это и так, и не так. Все может произойти исподволь, почти незаметно. Я всегда утверждала, что в то утро подверглась насилию, Эль Дуче категорически отрицал свою вину, заявлял, что я даже не попыталась остановить его, что он дал мне утешение, которое было мне совершенно необходимо в тяжелый момент.

Я действительно не сопротивлялась, потому что в тот «тяжелый момент» была не способна даже рукой шевельнуть. Кстати, Эль Дуче сдержал слово и помог мне. Тем же вечером он заехал за мной на роскошном «Мерседесе» цвета серый металлик и отвез к Банколю Акпате, нигерийскому политэмигранту, личному другу Кваме Нкрумы. Я сразу прониклась симпатией к этому невысокому человеку с добрым лицом. Он был в разводе с женой и один воспитывал сына Акбойефо, ровесника Дени. Впоследствии он усердно меня обхаживал, но не обижался, когда я отказывала: дело было не во влечении, Банколь полагал, что как мужчина обязан приударить за одинокой молодой женщиной.

Когда Эль Дуче, принадлежавший к племени вабенза, обратился к нему за советом, он внимательно выслушал всю историю и спросил недоуменно:

«Почему он так поступил? Хелман – известный человек, его очень ценит сам президент».

Я не знала, что отвечать. Все выяснилось много позже. Когда мы встретились с Хелманом в Париже после нашего возвращения из Ганы, я не стала задавать вопросов о его поведении в Аккре. Он, в свою очередь, был со мной предельно уважителен и даже пригласил прочесть лекцию о писателях Негритюда в коллеже, где преподавал.

Банколь Акпата должен был на следующий день улететь в долгожданный отпуск. Он предоставил в мое распоряжение свою огромную квартиру с телевизором, игровой комнатой и библиотекой и сказал, что целый месяц его повар будет готовить нам вкуснейшие блюда национальной кухни Ганы и Нигерии. Мы впервые попробовали мафе из крабов – жаркое в соусе из арахисовой пасты, и пресноводную рыбу, фаршированную горькими травами.

Странное получилось «гостевание». Дни проходили спокойно. Дети играли, я сидела в кресле и смотрела телевизор. Интересных программ, художественных и даже документальных фильмов не показывали – одни только традиционные церемонии и длинные «проповеди» Кваме Нкрумы, но я раз и навсегда влюбилась в «голубой экран». Много времени я проводила в библиотеке: вооружалась словарем Харрапа[111] и приобщалась к культуре англофонной Африки, совершенно мне незнакомой, делала выписки в большие черные блокноты. Я увлеклась творчеством уроженца Сьерра-Леоне Эдмонда Уилмонта Блайдена[112], изумилась, выяснив, что он уже в 1872 году защитил