– Нет. Я устала. Честно. Хочу отдохнуть.

Пошла к двери. Толкнула ее. В дверной проем видела перед собой крышу сарая, заметенную снегом. Потом обернулась через плечо, по слогам, внятно, как глухому продиктовала:

– Я. Хочу. Спать. Одна.

Пошла опять. Его взгляд вонзался мне между лопаток.

Если бы он мог, он выдернул бы пистолет из кобуры и всадил бы мне в спину всю обойму. Но он не мог.

Я вошла в сарай, и сильно заболели зубы. Послышалось шуршание. Мыши… крысы…

Сидела на корточках и держалась обеими руками за щеки – так сильно болели, ныли зубы.

– Ты просто промерзла до костей, Алена, – сказала я себе вслух, будто кому-то другому. – Тебе надо согреться. Согрейся! Сейчас же!

И ответила себе самой:

– Сейчас… Сейчас…

Встала с корточек. Разогнула напряженную спину. Когда я стреляла долго, мышцы спины и шеи сводило противной судорогой. Протянула руку за дровами. Дровяные спилы медово, желто-восково блестели. Я открыла печную дверцу, сложила тонкие дровишки крест-накрест, подложила под дрова кусочки коры, смяла и засунула старую газету. Пошарила в карманах. Зажигалки нет, потеряла. А, вот спички есть.

Стала совать в горнило горящие спички. Одну. Другую. Пламя занялось. Снова присела на корточки, протянула замерзшие руки к огню, стала греть руки, и мне стало даже о чем-то смутно, призрачно мечтаться. За спиной зашуршало. Я обернулась. На полу сарая, весь вымазанный в земле и саже, ничком лежал парень, что курил со мной в окопе.

– Эй… ты откуда… как ты…

– Я подлез под дверь, сама видишь, – он задыхался.

– Ты хочешь выебать меня, – сказала я грубо. – Если полезешь, я тебя застрелю.

Положила руку на кобуру.

– Не застрелишь.

Он лежал на животе, на полу сараюшки, и улыбался.

– Шуруй обратно.

Он приподнялся на руках. Встал на колени.

Он стоял передо мной на коленях в грязном сарае, где вчера ночевали козы и куры, и из его молодого узкоглазого лица на меня тек, лился странный свет.

– Я влюбился в тебя, – сказал парень. – Хочешь, я уйду. Плевать. Не буду унижаться.

Я поглядела ему в глаза. Свет все лился. Такого света я ни у кого в глазах не видела. Никогда. Свет ударил в сердце. Сделал в нем дырку.

– Останься, хрен с тобой, – сказала я.

И он подполз на коленях ко мне – рывок, еще рывок, еще, вот он рядом, – склонился, взял мои руки перепачканными в земле руками и поцеловал их горячими губами. От него пахло землей. Пахло потом. Пахло жизнью.

Ренат шепчет, и я угадываю по беззвучным губам:

– Ты такая… теплая…

ДЕТСКИЕ СТИХИ АЛЕНЫ

Надо друг друга не ругать, не бить,

Надо нам друг друга любить.

Обнимать и целовать,

Молочко горячее в чашку наливать!

За столом праздничным есть и пить.

Надо нам друг друга очень любить.

ЖИЗНЬ РУСЛАНА, РАССКАЗАННАЯ ИМ АЛЕНЕ

Я сидела у костра. Грела руки. Подошел Руслан.

Из-под его ноги с легким стуком откатился камень.

– Алена, – сказал он тихо, голосом, непохожим на обычный его, хриплый, жестокий и насмешливый голос. – Па-сижу с табой? У агня…

Я пожала плечами, не оборачиваясь.

– Посиди.

Он сел у догорающего костра, подогнув под себя ноги, – так мужчины его народа всегда сидели около огня, и рука его свободно лежала, кинутая на колено, и, я поняла это, он просто так, может быть, молча, хотел сегодня посидеть со мной у костра.

Будто бы я жена, а он муж.

Но ведь так не будет. Не будет никогда.

– Тибе нэ холодна?

Я удивилась заботе.

– Нет, нормально. – Его сливовый глаз над смуглой скулой, над синей щетиной, неотрывно глядел в огонь и был весь, до дна, как гладкий самоцветный кабошон, просвечен живым огнем. «Живой, человеческий Руслан… странно». – А тебе?

– Я привык к холаду. И к жаре привык. И ка всиму – привык. Я мужчина. И сал-дат.

– Я тоже солдат.

Он тихо засмеялся.

– Ну какой ты салдат. Ты – дэвчонка.

– Я женщина.

– Ты ма-я жэнщина.

Спорить не было смысла. Сине-белый вечер обнимал нас. Зима и оттепель, будто бы весна. И от земли пахнет так сильно, тепло. Он протянул обе руки к огню. Рыжие, красные отблески пламени крест-накрест заходили по его ладоням, по коленям, обтянутым камуфляжем.

– Алена…

Я никогда не слышала у него такого голоса.

– Знаишь што… Расскажи мнэ, как ты жила там. У сибя. Кагда мы ище были в Рас-сии.

Я глядела в огонь, не мигая.

– Нэ хочишь… Ну тагда я тибе расскажу.

«Нужна мне твоя жизнь», – подумала я, но вслух не сказала. Все смотрела, смотрела на огонь.

Руслан вздохнул. Я, может, впервые слышала, как он вздыхает. Он начал говорить. И я стала слушать поневоле.

– Думаишь: вот я такой, сякой, убийца, да-а-а… Я здэсь ра-дился. В Грознам. В пригараде Грознаго. Мой дом – гдэ жили маи радители – и братья маи жили, и сэстра младшая – ваши… рэбята… прямой наводкай. В пух и прах. В пух и прах, паняла?!

Костер трещал, догорая. Черные сучья корежились в кроваво-красных углях.

– Но эта уже патом было. А сначала… я ат-личник в школе был. Харашо учился. С математикай у миня все в па-рядке было. Ну и… Паступил в твой горад, в унивэрситэт. Лехко па-ступил. Как на белам кане въехал. Учицца стал… А прафесара ваши… нагла на миня так сматрэли, нахальна… я все знал, ат-вечал все бэз запинки, я знал… я больше любого вашего прафесара, сукина сына, знал!.. А ани миня ат-правляли с экзамэна, гаварят: иди, падучи ма-тэриал, ты лэнтяй, у тибя нэ все в па-рядке, знаний малавата… И пряма мнэ в рожу ха-хочут. Я для них был – как эта вы гаварите – чурка… черный. И ани ха-тели ат миня аднаго: дэнег. Дэнег! Штобы я в кан-вэртике им, в зубах, принес…

Ветки трещали, стреляли в ночь, во тьму алыми, лимонно-желтыми искрами.

– Я им ничего нэ нес. И ани а-баз-лились. Хадил на пэрэсдачу… па сто раз. Миня эта все дастала. И я… сам забрал да-кумэнты. Сам. К рэктару пашел. Рэктар мне: вы што, Бэсоев, с ума са-шли?.. вы ведь ха-ра-шо успэваете… Издевка. Каждая мая тройка, читьверка – эта была ваша, русская, дэсятка… или дажэ двадцатка, клянусь тибе. Я рассвирэпэл! И ему пряма в рожу залэпил: я для тибя чурка, а ты для миня – па-донак! И вышел. Дверью – хлопнул… Как миня нэ арэставали па его наводке тагда – нэ па-нимаю… Пажалел, значит…