Она не знала, что делала ее душа. Не хотела знать.

Дым вился, танцевал над головой, исчезал навек, таял. «Дым и жизнь, как это похоже. Или нет, вот так: жизнь и сигарета. Кто меня выкурит? Кто меня… выбросит, на обочину швырнет? Кому я нужна? Я даже Руслану не нужна».

У Алены в пальцах оставался кривой окурок, когда подошли сзади. Спиной поняла: женщина, а не мужчина.

Обернулась. Точно, баба. Длинная черная юбка, пуховый платок.

Алена бросила окурок себе под ноги.

– Что надо?

Женщина провела ладонью по лицу. Алена глядела мрачно, ждала.

– Передохнуть дай. Издалека иду.

– Садись, – кивнула Алена на землю, на камни. – Табурет не предложу. Тут всю мебель давно истопили.

– А ты тут снайпером будешь.

Женщина глядела на Алену снизу вверх, как домашний зверек.

– Откуда знаешь?

Тонкие руки торчали из рукавов горской кофты грубой вязки. «Как принцессины ручонки-то. Как у пианистки. Непохоже, чтобы со скотным двором зналась бабенка». Алена вытащила из пачки еще одну сигарету. Женщина пристально глядела, как Алена вертит пальцем колесико зажигалки, как втягивает щеки, закуривая.

– Не кури, – сказала чеченка, – тебе ребенка рожать.

– Ребенка? – Алена прищурилась. Затянулась, выпустила из губ дым. – Какого еще ребенка?

– Своего ребенка, – упрямо повторила баба, – кого же еще.

– Хм, – усмехнулась Алена, высасывая дым из сигареты, – до этого еще далеко. Война длинная. Много работы.

Баба уставилась на Алену круглыми, как у совы, черными глазами.

– Нет. Все близко.

Ее голос входил в Алену, как нож в халву.

– Цыганка, что ли? А? – с веселой издевкой спросила Алена. – Гадаешь? Сколько берешь?

– Я не цыганка. А ты родишь скоро.

– А-а. – Окурок прилип к губе Алены. Она обеими руками растрепала мокрые волосы. – Спасибо за гадание.

– Я буду молиться за тебя, – тихо сказала странная баба.

– Черт! – крикнула Алена уже по-настоящему зло. – Кому молиться?! Аллаху твоему?! Чушь пороть тут… хватит! Пошла вон. Ступай!

Алены плюнула с губы окурок.

Баба встала и старательно отряхнула ладонями юбку.

– Я уйду, – губы бабы дрогнули. – Но и ты уходи отсюда. Не убивай больше людей.

И повернулась. И пошла.

Алена смотрела, как развеваются на ветру концы вязаного горского платка за ее шеей, за лопатками ее.

– Полоумная, – сказала Алена сама себе табачным, горьким ртом, – ну, чума, психованная…

«А ты ей ни хлеба, ни воды не предложила. У тебя кирпич вместо сердца».

Ветер гулял широко и вольно, обнимал, танцуя, камни и скалы. В холодном небе кучно лепились серые, ледяные, угрюмые тучи: собирался в горах дождь, а может быть, и снег.

Из-за сарая, где мылась Алена, тянуло головнями отгоревшего костра, свежим, чуть кислым запахом мыла и сладким – свежего, с перевала, чистого снежного ветра.

Мы с Ренатом сидели вместе в доме и, выставив в окно автоматы, стреляли. Сталь автомата обжигала руки. Шел второй день дикой мясорубки.

Ренат закрывал меня плечом. Нас с ним еще не ранило. Даже не зацепило.

– Может, нам повезет…

«Не повезет. Никогда не надо так думать о себе. О своей драгоценной жизни. Лучше так: меня сегодня ухлопают, и до свиданья».

– Осторожней!

Ренат грубо толкнул меня в плечо. Я полетела в угол. Строка огня прошила воздух и ушла вверх, в потолок. Я лежала на полу, выставив вверх колени. Ушибленный затылок ныл, все кружилось и ехало.

«Тишина. Передышка. Могут начать кашеварить в любой момент».

Я подползла к Ренату. Он улыбался мне всеми зубами, глазами. Перемазанное сажей, его лицо было похоже на лицо мальчишки; я представила его маленьким.

– Как? Ничего?

– У меня рожа такая же черная?

Он потрогал меня пахнущими смазкой и гарью пальцами за щеку, за шею.

– Тебя бы… убили. Я вовремя.

– Мы тут одни?

Ренат оглянулся. Позвал:

– Алите-ет!

Тишина полетела на нас из-за закрытой двери.

– Убили, – спокойно сказала я.

Ренат встал в полный рост и так пошел к двери. Плечом дверь толкнул. Вошел в комнату. Я ждала.

Когда он вышел – что-то нес, держал в руках. Я вытянула свою порезанную косой шею, чтобы лучше видеть.

– Ты права. Убили, – тоже спокойно сказал он. – Вот. У него в кармане. Нам повезло. Аллаху Акбар.

В его руках лежал кусок хлеба. Большой такой кусок, с горбушкой. Почти половина лепешки.

Он присел передо мной на корточки. В лице светилась радость: мы еще живем, и перерыв в атаке, и он любит меня. И кормит меня.

– Ешь.

Я, сидя на полу, наклонилась над хлебом, что он протягивал мне. Вся корка его, и ноздреватая, хорошо пропеченная, наверное, очень вкусная мякоть его были залиты, пропитаны кровью.

Человек нес хлеб у груди, за пазухой, или в кармане штанов. Когда его ранили, кровь хлестала и залила хлеб.

– Ничего, что с кровью, – сказал Ренат мне, – ничего, ничего.

Держал хлеб в ладонях, как подранка. Хлеб дернул, взмахнул крыльями. Чтобы улететь. Но не может. Никогда больше не улетит.

Птицы, крохи хлеба, в небо подброшенные… Птица, птица, наша жизнь…

– Жри давай, – шепнул Ренат, – и я буду есть, иначе мы умрем тут с тобой…

Поднес красный хлеб к моим губам.

Я думала, меня вырвет, но меня не вырвало. Я окунула лицо в кровавый хлеб. Ела, захлебывалась, давилась, жмурилась, и хлеб был такой вкусный, казалось, теплый еще, и кровь такая соленая, и я представляла, закрывая глаза, что я ем хлеб с рыбой, с соленой рыбой, или нет, с таким красным, чуть солоноватым, горьким вином… нет, оно даже чуть сладкое, сладковатое… хоть и горчит.

– Ренат. – Я голову вздернула. Крикнула: – А ты?! Ты-то что не ешь?!

Он опустил голову.

– Ты сыта?

– А Алитет…

Он закрыл мне рот ладонью.

– Если меня убьют – найди мою мать, передай ей вот это. – Записка скользнула из его руки в карман моей гимнастерки. – Поминки по мне справьте, как у нас положено.

– Хорошо, – сказала я, глядя в его раскосые, блестящие глаза. – А если меня… убьют, ты сам меня похорони, ладно?