молчание является продуктивным материальным рычагом для передачи определенной информации или выражений между одним и другим – оно артикулирует и в то же время действует как скрытый механизм в хореографии социального обмена. Мы также могли бы подумать о безмолвном обращении как об инструменте передачи сильных эмоциональных реакций с помощью молчания. Другими словами, тишина наделена коммуникативной силой. С лингвистической точки зрения это не просто пустое пространство между словами либо паузы во время разговора. Она скорее действует как машина для модуляции, контурирования и исполнения коммуникативных жестов.

Развивая идею о коммуникативной силе молчания и власти принуждения к тишине, в своей теории «интерпелляции» Луи Альтюссер описывает отношение индивида и идеологии по линии голосового нарратива. Чтобы раскрыть это отношение, он приводит в пример момент, когда сзади раздается окрик: «Эй вы, там!» Это обращение, по Альтюссеру, выступает моментом становления субъектом; мгновение, когда вы, не видя говорящего, осознаете себя тем, к кому обращен его голос, действует в качестве обширного механизма в рамках идеологической функции. Момент признания предполагает, что человек уже включен в социальную структуру: признавая, что обращаются ко мне, я следую предполагаемому сценарию, в ходе которого призывается субъективность. Таким образом, «идеологический аппарат государства», как его называет Альтюссер, всегда уже настолько инкорпорирован в психическую конструкцию субъекта, что «индивида интерпеллируют как (свободного) субъекта, чтобы он свободно подчинялся приказаниям Субъекта [Бога, Закона и т. д.], а значит, (свободно) принимал свое подчинение, то есть чтобы он „самостоятельно осуществлял“ свое подчинение»[116].

Альтюссеровский момент интерпелляции – «Эй вы, там!» – призывает нас (в качестве субъектов) как раз тем, что пробуждает (в нас) инкорпорированное чувство, что мы всегда уже связаны с буквой закона и порядка. Этот голос на улице, этот оклик несет в себе власть альтюссеровского «Субъекта» с заглавной буквы «С», подчиняя малую «с» бессознательному пониманию того, что некто уже готов был подчиниться, еще до того как голос окликнул его. Пусть я никогда и не был виновен перед законом в строгом смысле этого слова, я признаю себя уже пойманным – окликающий голос провоцирует меня остановиться именно потому, что я уже жду, когда меня позовут. В этот момент осуществляется внутреннее признание не столько виновности, сколько уже свершившейся идеологической детерминации. Предполагаемая власть, которой наделен голос, также функционирует в принуждении к молчанию, предвосхищая и инициируя момент, когда мы замираем, захваченные властью, на присутствие которой мы, ошарашенные, затрудняемся ответить, хотя уже ответили.

Принуждение к молчанию и тишина сплетаются в неустойчивый, динамический узел, где позитивные эффекты успокоения переходят в мощную хватку сдерживающей силы. В одном и том же движении раскрывается возможность совместности и ее исключение; там, в поезде, я вешаю трубку, уступая пространство движениям этой публичной среды, и все же как такие формы поведения ставят задаток индивидуального присутствия под неустранимый контроль? Кажется, тишина лепит социальное руками морали, даже стремясь создать пространство для совместности. Таким образом, призывая к более тихой обстановке, полезно признать всю широту акустического поля, раскрываемого тишиной и шумом; защитники воображаемого потенциала тишины ненароком продвигают проекты, не столь далекие от тихих систем, внедряя дискретные механизмы, которые автоматически срабатывают, приструнивая нас.

Охраняемое

Хотя тюрьма, безусловно, является экстремальным акустическим примером пространства, где тишина играет против заключенного субъекта, она, тем не менее, дает представление о динамике звука как системы ценностей. Можно ли понять тишину как фигуру звучности, которая регистрирует слушающее тело – территориализует его, локализуя шум в языке нарушения или раздражения?

Возвращаясь к пригородам и домашним пространствам, я хочу наметить пересечение между архитектурой тюрем и архитектурой домашней жизни. Хотя сам по себе пригород кажется безобидным феноменом, предлагающим возможности для безопасного жилья, общественной жизни и семейного опыта, он объединяет сложные отношения между «внутри» и «снаружи». Это особенно заметно в развитии закрытых сообществ, распространенных в США и некоторых частях Европы. Основанные на замыкании некоторого района или участка застройки охраняемыми границами, за которые человек попадает через пункт охраны, закрытые сообщества репрезентируют ряд сложных идей и отношений. Как показывают Эдвард Джей Блейкли и Мэри Гейл Снайдер в насыщенной работе «Крепость Америка»,

Закрытые сообщества демонстрируют ряд противоречий: между стремлениями к исключению, коренящимися в страхе и защите привилегий, и ценностями гражданской ответственности; между тенденцией к приватизации общественных услуг и идеалами общественного блага и всеобщего благосостояния; между необходимостью личного и общественного контроля над окружающей средой и опасностью превращения сограждан в аутсайдеров[117].

Закрытое сообщество сводит воедино динамику безопасности и образ жизни по соседству, стремясь четко разграничить внутреннее и внешнее с помощью сложного физического и психологического аппарата. Можно понять эти сообщества как такие, которые привносят в пространство дома элементы тюремной архитектуры, закрепляя их в структурах данного района. Действуя таким образом, закрытые сообщества непреднамеренно реверсируют операции обеспечения безопасности: пропуская не всех, они частично ограничивают тех, кто ищет воображаемую свободу внутри. В закрытом сообществе «безопасность рассматривается как свобода не только от преступлений, но и от таких раздражающих факторов, как коммивояжеры и агитаторы, озорные подростки и незнакомцы любого рода, злонамеренные или нет»[118].

По другую сторону тюрьмы закон и порядок опираются на домашний очаг как на формальную структуру, оборудованную собственными системами контроля. В доме, за воротами ожидаются преступность и вторжение, что приводит к сложным укреплениям, ограждениям и средствам надзора – от автоматических ламп и видеокамер до охранной сигнализации. Первоначально разработанная как ряд различных систем оповещения, срабатывающих при нарушении дверного контакта, тем самым предупреждая жителей о вторжении, охранная сигнализация превратилась в цифровые системы, контролируемые и отслеживаемые конкретными охранными компаниями. Сигнал тревоги выступает звуковым триггером, который служит как для отпугивания тех, кто взламывает и проникает, так и для предупреждения соседей о том, что совершается преступление. Бесшумная сигнализация, однако, оставляет грабителя в неведении, позволяя сотрудникам правоохранительных органов взять его «с поличным». От грохота и звона колокольчиков до цифровых импульсов и ритмичных всплесков звука – сигнализация входит в арсенал звуковых устройств, подающих сигнал тревоги, посылая предупреждение о надвигающейся угрозе и наполняя жизнь по соседству паранойей.

Системы сигнализации служат множеству целей, и оповещение о краже со взломом – лишь одна из них. В начале индустриальной эпохи угроза крупномасштабных пожаров породила множество систем городского надзора и оповещения местных чиновников и пожарных бригад. Большинство из этих ранних систем полагались на большие чугунные колокола, которые подвешивались на сторожевых башнях, используемых для подачи сигнала тревоги. В то время колокольные сигналы использовались не только для передачи местным общинам сообщений о церковных событиях и религиозных датах,