но и в городской инфраструктуре оповещения о чрезвычайных ситуациях. Например, в 1800-х годах в Нью-Йорке действовала система оповещения с помощью полка сторожей, которые обходили конкретные районы в поисках признаков возгорания или сидели на выстроенных сторожевых башнях, осматривая город, чтобы в конечном счете начать бить в колокола при пожаре. Зачастую коммуникация была затруднена, и пожарные тратили драгоценные минуты, пытаясь определить место пожара – отследить его по колокольному звону и разнообразным крикам местных жителей. Великий пожар 1835 года в Нью-Йорке отчасти стал результатом такой коммуникационной неточности. Хотя пожар был обнаружен еще на ранней стадии, передача сигналов привела к путанице: после того как оповестили местных сторожей, те предупредили соседнюю башню; это привело к тому, что поданный сигнал тревоги стал лишь одним в цепи прочих сигналов – позднее единственный колокол будет использоваться для того, чтобы оповестить главный колокол, который располагается в здании городского совета и подает сигнал пожарным бригадам. Впоследствии пожарные научились распознавать колокольный звон, характерный для каждого района, и определять место возгорания по едва заметным тональным различиям. Однако в этой системе было немало ошибок, и «при многочисленных пожарах бригады не могли не походить на кейстоунских копов, которые мчатся то в одном направлении, то в другом, так как неспособны обнаружить ни один из пожаров из-за грохота колоколов»[119].

Противодействуя угрозе пожара (который в 1835 году уничтожил семнадцать кварталов Манхэттена, охватив многочисленные жилые дома), колокольные системы постепенно отыщут свой путь и в отдельный дом, воплотившись в множестве систем предупреждения и сигнализации. Электрические системы пожарной сигнализации, которым суждено было заменить звон колоколов по всей территории США и Европы в 1840-х и 1850-х годах, значительно улучшили домашнюю сигнализацию, используя электрическую проводку и магниты для предупреждения жителей, скажем, о взломе. Установленные в доме системы сигнализации объединяют общественное оповещение с безопасностью частной жизни. В этом случае в пространство дома проникают различные сигналы и средства их передачи; а домашнее подключается к более крупной инфраструктуре коммуникации, развлечений и безопасности, которая врезается в дом, контролируя такие проникновения.

Незначительный аудиальный момент дверного звонка играет свою роль в более значительной домашней истории, где частная жизнь, по видимости, остается за закрытыми дверями, доступная снаружи через тихий перезвон. Дверной звонок срабатывает от прикосновения соседа или незнакомца как запрос на прямое взаимодействие – есть кто дома? – а также используется в качестве устройства для юношеских забав – позвонить и убежать, – которым предаются соседские дети, когда звонят в дверь и улепетывают, хихикая при появлении сбитого с толку жильца. Мягкий перезвон дверного звонка дополняется будильником с двумя колокольчиками, который (с конца XIX века) расположился на многочисленных прикроватных тумбочках, помогая в ходе рабочего дня. Установка будильника придает времени домашней жизни определенную форму, звуча так, чтобы специально разбудить человека и объявить о начале утренних ритуалов. Этот звон буквально становится неотъемлемой частью домашней жизни, усиливаясь с появлением телефона, чей звонок прерывает домашнюю жизнь командным сигналом. Телефон звонит так, чтобы на него ответили – кто-нибудь возьмет трубку?! Весь этот звон, без сомнения, начинает сниться жильцам, которые отныне слышат его у себя в голове, предвкушая, как зазвонит телефон, будильник или охранная сигнализация – никто не звонил в дверь? Таким образом, подаваемый звенящим колоколом сигнал тревоги – это механизм привлечения внимания, звуковой прибор, инкорпорированный в домашнюю жизнь с характерной для нее приватностью.

Охранная сигнализация в частности (не говоря уже об оконных решетках и заборах) функционирует в рамках этой перспективы приватного пространства, где домашняя надежность и безопасность удерживают снаружи одних, а других запирают внутри. (Как часто домашние системы безопасности позволяют удержать подростков от тайной ночной вылазки…) Возникает жуткий сценарий, где формы безопасности и физические атрибуты тюремных систем накладываются на тихое пространство дома, а преступление превращается в семейную проблему. Таким образом, желанная тишина домашней жизни обеспечивается не только физическими и архитектурными средствами, но еще и системами безопасности на окнах и дверях. Интериорность гарантируется предполагаемым наличием дополнительных цепей, которыми контролируются домашние трещины и разломы, те пункты, что делают дом пористым и уязвимым местом. Таким образом, хороший сон основан на тихом интерьере, который в любой момент может взорваться хором звенящих колоколов и сирен, вырывая нас из этого сна. Такие устройства находят свое завершение в закрытом сообществе, где безопасность встроена в саму основу жилого района.

Акустическое сообщество

Тишина и шум представляют собой звуковую материальность и концептуальные структуры; они действуют как крайние точки акустического спектра, наполняя воображение мощными образами динамики аудиального опыта. Испытать чистую тишину или выдержать громкость абсолютного шума означало бы достичь пределов восприятия. Конечно, внутри этого диапазона существуют многообразные способы понять и оценить тишину и шум, и, несмотря на мое решение поместить их в пространство «акустической политики», я признаю, что такая перспектива – одна из множества возможных. В конечном счете, акцентируя внимание на тишине и шуме, я надеюсь внести вклад в обсуждение шума как вредного средового фактора, что, на мой взгляд, требует более сложного и тонкого подхода.

Например, понятие «акустического насилия», разработанное Федерико Миярой и другими, начинает фигурировать во многих дискуссиях о шумовом загрязнении и снижении уровня шума. Мияра, исследователь из Аргентины и организатор многих конференций на тему акустики и средового шума, предлагает понятие «акустического насилия» для описания того, как чрезмерно громкий звук становится угрозой повседневности. По словам Мияры, «акустическое насилие – это просто насилие, осуществляемое посредством звука. Зачастую такой звук – громкий шум, но это также может быть соседская музыка, проходящая сквозь стену во время вечеринки, или постоянный гул оживленного города поздно ночью, когда человек пытается заснуть»[120]. Проведение параллелей между звуком и насилием отстоит не так уж далеко от моего собственного проекта, но при этом, стремясь критически осмыслить связь звука и насилия, Мияра помещает акустическое насилие в жесткие моральные рамки. Это, конечно, важно, поскольку насилие и связанные с ним страдания требуют ясного ответа. Тем не менее мне кажется, что на уровне языка и связанных с ним дискуссий для противодействия акустическому насилию необходимо, в свою очередь, продумать все, что здесь поставлено на карту в политическом отношении. Мияра предлагает довольно простую формулировку – «шум есть форма акустического насилия», – даже не задумываясь о том, что тишина может с таким же успехом действовать насильственно. Кроме того, шум, как он предполагает, сигнализирует о форме злоупотребления властью со стороны аудиокомпаний, которые поддерживают более громкие и более вредные уровни шума. И все же характерный для его работы в