в храм и, показав клятвенно, чего стоят мои наставления, представляет за них такую и плату. Вот и приточное, и прямое доказательство, Сократ, что добродетели учить можно, что и афиняне так думают о ней и что нет ничего удивительного, когда у хороших родителей бывают худые, а у худых – хорошие дети. Положим, что сыновья Поликлета, сверстники моих слушателей, Паралоса и Ксантиппа, вовсе не равняются с отцом своим; пусть то же можно сказать о детях и других отличных людей, но не надобно обвинять их: они еще подают надежду, потому что молоды.

Высказав столько и таких вещей, Протагор замолчал, а я, обвороженный на долгое время, не переставал смотреть на него и все еще желал слушать, как будто бы он продолжал свою речь. Но когда открылось, что Протагор в самом деле кончил, я, едва собравшись с духом, обратился к Иппократу и сказал:

– О, как я благодарен тебе, сын Аполлодора, что ты уговорил меня прийти сюда, ибо дорого ценю то, что теперь слышал от Протагора. Прежде мне не верилось, что добрые бывают добрыми от человеческого попечения, а теперь убедился. Осталось только небольшое недоумение, которое Протагор, объяснивший уже столь многое, конечно, легко разрешит. Правда, случается, что когда рассуждаешь об этом предмете с одним из народных ораторов, вдруг слышишь от него такие же речи, какие услышал бы от Перикла или другого красноречивого мужа; а если спросишь его о чем-нибудь кроме того, то он, как книга, не в состоянии ни отвечать, ни говорить. Потом, хоть слегка наведи речь на сказанное им, он как медь зазвучит и дотоле не умолкнет, пока кто-нибудь не прервет его. Так бывает с ораторами: вы спросили их слегка, а они растянули вам речь стадий на двенадцать. Но Протагор не таков: он может говорить долго и прекрасно, как мы это теперь испытали, может также отвечать на вопрос и коротко, когда краткость речи бывает достаточна, и, спрашивая сам, умеет останавливаться и выслушивать ответы других. В настоящем случае, Протагор, мне нужно немногое, чтоб удовлетвориться во всем, если только согласишься отвечать. Ты говоришь, что добродетели учить можно – в чем я, если кому, то тебе верю, – но в твоих словах нечто удивило меня, и потому восполни этот недостаток в душе моей. Ты сказал, что Зевс послал людям правду и стыд; потом, в продолжение своей речи, часто упоминал о правде, о рассудительности, о святости и обо всех подобных вещах, как об одном – как об одной добродетели. Объясни мне точнее: думаешь ли ты, что добродетель одна, а правда, рассудительность и святость суть ее части? Или что все упомянутые мной добродетели надобно почитать только разными названиями одной и той же? Вот чего я хочу.

– Легко отвечать, Сократ, – сказал он, – все исчисленные тобой добродетели суть части одной.

– Но части в таком ли значении, – спросил я, – как уста, нос, глаза и уши суть части лица, или в таком, как части золота, отличающиеся одни от других и от целого только величиной и малостью?

– Мне кажется, в первом значении, Сократ, как части лица относятся к целому лицу.

– Итак, сказал я, люди приобретают ли эти части добродетели один – одну, другой – другую, или кто получил одну из них, тот по необходимости имеет и все?

– Отнюдь нет, – отвечал он, – есть много людей мужественных без правды, а иные и справедливы, но не мудры.

– Следовательно, мудрость и мужество суть также части добродетели? – спросил я.

– Без всякого сомнения, – отвечал он, – и превосходнейшая из всех частей есть мудрость.

– Между тем одна из них – одно, а другая – другое? – спросил я.

– Да.

– И каждая имеет свое особенное значение, как часть лица? Известно, что глаз не походит на ухо и значение их не одно и то же. Вообще, ни одна из частей лица не походит на другую ни по значению, ни по чему иному. Так ли и части добродетели не сходны между собой ни сами по себе, ни по своим значениям? Точно ли в них все соответствует приведенному нами подобию?

– Точно все соответствует, Сократ; я уже сказал.

Тогда я продолжал:

– Поэтому ни одна часть добродетели не такова, как или знание, или правда, или мужество, или рассудительность, или святость?

– Не такова, – отвечал он.

– Давай же рассмотрим вообще, – сказал я, – какова каждая из них; и, во‐первых, правда есть ли нечто или ничто? Мне кажется, нечто, а тебе?

– И мне, – отвечал он.

– Но если бы кто-нибудь спросил меня и тебя: «Протагор и Сократ! Скажите мне: то самое нечто, которое вы сей час назвали правдой, справедливо или несправедливо?» – я отвечал бы: справедливо; а ты какое подал бы мнение? Одинаковое со мной или не одинаковое?

– Одинаковое, – сказал он.

– Поэтому я отвечал бы вопрошающему, что правда есть – быть справедливым; верно, и ты сказал бы то же?

– Да.

– Потом, если бы он спросил нас: «Вы так же думаете и о святости?» – мы сказали бы, что так же?

– Конечно.

– «То есть вы называете и ее чем-то?» – продолжал бы он. Что отвечали бы мы: да или нет?

– Да, – сказал Протагор.

– Но это самое нечто по своей природе свято или не свято? Такой вопрос возбудил бы во мне досаду, и я отвечал бы вопрошателю: скажи лучше, добрый человек, что едва ли что-нибудь может быть свято, если не свята самая святость. А ты что сказал бы ему? Не то же ли самое?

– Без сомнения, то самое.

– Но представь, что после этого он делает нам новый вопрос: как же вы недавно говорили? Впрочем, может быть, я не расслышал? Вы, кажется, говорили, будто части добродетели так относятся281 между собой, что одна из них не такова, как другая? Я отвечал бы, что он все расслышал, кроме того, что будто и я утверждал то же самое: утверждал Протагор, а я только спрашивал. Итак, справедливо ли бы сказал он это, Протагор? Ты ведь говорил, что одна часть добродетели не такова, как другая? Кажется, это твоя мысль? Что же ты отвечал бы ему?

– Необходимость требует признания, Сократ.

– Но признавшись в этом, что скажем на следующие его заключения: стало быть, святость не такова, чтобы могла быть чем-то справедливым, и правда не такова, чтобы могла быть чем-то святым; но первая несправедлива, а последняя не свята, или первая неправедна, а последняя нечестива? Что отвечать на это? За себя я сказал бы, что и правда свята, и святость праведна; да и за тебя, если позволишь, скажу то же самое, то есть что правда или одно со святостью, или подобна ей, а особливо, что правда есть как святость, и святость – как правда. Смотри же, запрещаешь ты мне отвечать таким образом, или этот ответ и тебе нравится?

– Не совсем нравится, Сократ, – сказал он. – Мне кажется, нельзя согласиться безусловно, что правда свята, а святость праведна; тут есть некоторое различие. Впрочем, какая нужда? Если хочешь, – прибавил он, – пусть правда будет свята, а святость праведна.

– О нет, – отвечал я, – мне нужно исследовать не если хочешь и если тебе кажется, но чего хотим я и ты. Говорю я и ты и думаю, что дело решится лучше, когда в решении его не будет если.

– Так согласимся, что правда подобна святости, – сказал он, – ибо что-нибудь непременно подобно чему-нибудь в чем-нибудь; даже белое подобно в чем-нибудь черному, твердое – мягкому, и все другое, по-видимому, противоположное. Стало быть, и то, чему прежде мы приписывали особенные значения и говорили, что одно не таково, как другое, то есть и части лица в чем-нибудь так же подобны, и одна из них такова, как другая. Таким образом, ты можешь, если угодно, доказать, что все подобно одно другому. Но и подобное по чему-нибудь еще нельзя назвать подобным, а неподобное по чему-нибудь – не подобным; хотя это подобие и очень невелико282.

Удивившись этому, я сказал:

– Следовательно, справедливое и святое, по твоему мнению, так относятся одно к другому, что между ими есть только малое сходство?

– Не