и люблю; поэтому желал бы я угодить тебе, если бы ты требовал от меня возможного. Но в настоящем случае тебе как будто хочется, чтобы я следовал за сильным скороходом, Крисосоном имерейским, или состязался с теми, которые могут пробегать двойное либо целодневное поприще284. Говорю, что я более тебя рад бы следовать за этими скороходами, но, право, не могу. Если же тебе угодно видеть меня и Крисона в равном беге, то проси последнего о снисхождении, потому что я-то не в состоянии бежать скоро, а он может – медленно. Равным образом, если ты желаешь слышать меня и Протагора, то проси последнего, чтобы он отвечал столь же кратко, как прежде, и прямо на вопрос: а иначе какой будет образ разговора? Разговорное собеседование, по моему мнению, отлично от народной речи.

– Но видишь, Сократ, – сказал он, – Протагору-то кажется справедливым разговаривать, как он хочет, а тебе, как ты хочешь.

– Ты не так говоришь, Каллиас, – возразил Алкивиад. – Сократ сознается, что он не способен к длиннословию, и в этом уступает Протагору, но для меня было бы удивительно, если бы он уступил кому-нибудь из людей в умении весть разговор или давать и принимать вопросы. Если и Протагор призна́ется, что он ниже Сократа в разговоре, то для последнего и довольно; когда же он согласится с этим, пусть разговаривает, вопрошая и отвечая, а не растягивает речи после каждого вопроса, как бы уклоняясь от предмета и прямого решения; пусть не располагает ее до того, пока многие из слушателей забудут, о чем говорено было. Впрочем, я ручаюсь, что Сократ не забывчив, хоть шутя и говорит, будто не может помнить. Итак, по мне, он прав: пусть каждый объявит свое мнение.

После Алкивиада говорил, кажется, Критиас:

– Продик и Иппиас! – сказал он. – Каллиас, по-видимому, слишком на стороне Протагора, а Алкивиад всегда упорен в своих мыслях; напротив, мы, не присоединяясь ни к Сократу, ни к Протагору, должны просить обоих, чтобы они не прекращали своей беседы на середине.

На это Продик отвечал:

– Ты хорошо говоришь, Критиас. Слушатели, присутствующие при таких рассуждениях, должны быть, по отношению к обоим разговаривающим лицам, общими, но не равными, потому что это не одно и то же. Надобно слушать вообще того и другого, однако ж не равно принимать мнение каждого, но с мудрейшим соглашаться более, а с немудрым – менее. Я и сам считаю нужным согласиться, Протагор и Сократ, что вы можете спорить, но не ссориться: спорят друзья с друзьями и в добром расположении; а ссорятся противники и враги. Такая беседа была бы для нас весьма приятна. Разговаривая подобным образом, вы заслужили бы от нас, слушателей, более одобрение, чем похвалу, ибо одобрение происходит от души беспристрастной, а похвала заключается преимущественно в словах, несообразных с убеждением. И мы, слушатели, чувствовали бы от того больше удовольствие, чем наслаждение, ибо удовольствие свойственно учащемуся, когда бывает доволен ум его, а наслаждение прилично вкушающему нечто такое, что приятно действует на его тело.

Когда Продик сказал это, весьма многие из присутствующих согласились с ним285.

После Продика начал говорить мудрый Иппиас:

– Мужи, находящиеся здесь! – сказал он. – Я думаю, что все вы родственники, ближние и граждане не по закону, а по природе286, ибо подобное по природе сродно подобному, а закон – тиран человеков287, он часто насилует природу. Итак, постыдно нам, ведающим свойство вещей, мудрейшим из эллинов и потому стекшимся из целой Эллады в этот пританиум мудрости288, а из целого города – в этот величайший и благополучнейший дом, – постыдно нам не проявить ничего достойного такой чести, но, как худшим из людей, разногласить друг с другом. Прошу и советую, Протагор и Сократ, позволить нам, как посредникам, которые сближают противные стороны, свести вас на среднем пути; и ты, Сократ, не требуй точно того рода слишком кратких разговоров, какой не нравится Протагору, но опусти и ослабь бразды слова, чтобы оно казалось нам величественнее и рисовалось; и Протагор не должен поднимать все паруса289 и, при благоприятном ветре пускаясь в море речи, терять из вида землю – обоим вам надобно резать середину. Если вы решитесь делать так, то доверьте мне избрать судью290, распорядителя и начальника, который будет стараться о посредственной длинноте речей того и другого из вас.

Это понравилось присутствующим; все одобрили мнение Иппиаса, и Каллиас сказал, что он не отпустит меня, что надобно избрать распорядителя. Но я отвечал: стыдно избирать судью речей, потому что если избранный будет хуже нас, то покажется несправедливым худшему судить лучших; а когда он будет равен нам, то и в этом немного правды, потому что равный нам и выполнит равное, стало быть избрание его будет делом лишним. Но вы изберете лучшего, чем мы? Избрать кого-нибудь мудрее Протагора, думаю, вам поистине невозможно. Если же в самом деле не изберете лучшего, а только укажете, то пристыдите Протагора, поставив над ним, как будто над пустым человеком, какого-нибудь судью. Что же касается до меня, то мне все равно. Чтобы наша беседа и разговоры, которых вы желаете, могли состояться, я готов поступить так: если Протагор не хочет давать ответов, то пусть вопрошает, а я буду отвечать и вместе постараюсь показать ему, каким образом, по моему мнению, отвечающий должен выполнять свое дело. Мои ответы будут продолжаться дотоле, пока он не перестанет предлагать вопросы, а потом пусть обещается передать мне право вопрошателя, и если окажется неготовым отвечать, то и я, и вы будем сообща просить его, как теперь просите меня, чтобы он не разрушал нашей беседы. Для этого не нужно никакого распорядителя; все вы будете распоряжаться.

Присутствующие согласились со мной, и Протагор, хотя ему и очень не хотелось, принужден был принять на себя должность вопрошателя с тем, чтобы после довольного количества вопросов кратко отвечать и на мои вопросы. Он начал свое дело почти следующим образом.

– Я думаю, Сократ, – сказал Протагор, – что важная сторона воспитания человека есть знание поэм; а это должно состоять в разумении того, что поэты воспевали правильно и что нет, также в умении изъяснять их сочинения и давать отчет вопрошающему. Возьмем же и теперь вопрос, близкий к прежнему нашему предмету, то есть к добродетели, только добродетель перенесем в поэзию. В этом вся разница. Симонид291 где-то говорит Скопасу, сыну фессалийца Креона, что истинно трудно сделаться человеком добрым, совершенным во всех отношениях292, человеком без недостатка. Знаешь ли ты эту песнь, или я должен прочитать ее всю?

– Не нужно, – отвечал я, – знаю, и много размышлял о ней.

– Дело; что же, каково она написана? Хорошо, верно или нет?

– Да, – отвечал я, – по-моему, и хорошо, и верно.

– Но почитаешь ли ты сочинение хорошим, в котором поэт противоречит самому себе?

– Нет, – отвечал я.

– Всмотрись же получше, – сказал он.

– Я довольно всматривался, добрый Протагор.

– Стало быть, знаешь, – сказал он, – что в той же песни говорится далее: я имею невыгодное мнение о Питтаковом изречении, хотя оно произнесено и мудрым мужем, – что трудно быть добрым293. Знаешь ли, что эти слова сказаны тем же, кем и прежние?

– Знаю, – отвечал я.

– И тебе кажется, – спросил он, – что последние согласны с первыми?

– Кажется, – и вдруг опасаясь, чтобы он не начал рассуждать, я прибавил: – А тебе не кажется?

– Может ли быть согласен сам с собой тот, кому принадлежат оба эти мнения? Кто сперва утверждал, что трудно сделаться истинно добрым человеком, а потом, немного продолжив свое сочинение, забыл о прежней мысли и осуждает Питтака, который говорит то же самое, что трудно быть добрым, и не принимает слов его, хотя они подтверждаются собственными его словами? Явно, что, осуждая Питтаково мнение, тождественное со своим, Симонид осуждает и самого себя; так что если первое неверно, то неверно и последнее.

Выслушав это рассуждение, многие произвели одобрительный шум и похвалили Протагора, а у меня от слов его и от шума присутствующих, как будто от доброго удара кулачного