бойца, сперва потемнело в глазах и завертелось в голове, но потом, если сказать тебе правду, желая выиграть время для размышления о мнениях поэта, я обратился к Продику и вызвал его к беседе следующею речью:

– Продик! Симонид – твой согражданин, ты должен помочь ему. Я призываю тебя, почти как Скамандр, осажденный Ахиллесом, по свидетельству Омира, призывал Симоиса:

«Воздвигнись, мой брат, крепость мужа оба, авось, обуздаем»294.

Да, призываю тебя; иначе Протагор разгромит нашего Симонида. Ведь, чтобы поставить его на ноги, нужна именно твоя симфония295, посредством которой ты различаешь слова хотеть и желать, как бы не тожественные, и следуя которой еще ныне говорил много прекрасного. Смотри же, так ли и тебе кажется, как мне: я думаю, что Симонид не противоречит сам себе. Прежде всего объяви свое мнение, Продик: то же ли, по-твоему, делаться и быть296, или не то же?

– О, свидетельствуюсь Зевсом, не то же, – отвечал Продик.

– Следовательно, в первом месте Симонид выражает собственную свою мысль, что поистине трудно делаться добрым человеком?

– Конечно.

– А потом осуждает Питтака не за одинаковое со своим мнение, как полагает Протагор, а за другое? Ибо Питтак не сказал, как Симонид, что трудно делаться, но – трудно быть добрым. Итак, видишь, Протагор, Продик говорит, что быть и делаться – не одно и то же; а если быть и делаться не одно и то же, то Симонид не противоречит самому себе. Может быть, и Продик, и многие другие готовы утверждать с Исиодом, что трудно сделаться добрым, потому что боги, прежде добродетели, требуют пота; но, когда кто достиг высоты ее, бывшей трудною, она становится легка.

Выслушав это, Продик похвалил меня, а Протагор сказал:

– Такою поправкой, Сократ, ты больше испортил, чем поправил дело.

– Плох же видно я, Протагор, – был мой ответ. – Я – тот смешной врач, который, врачуя болезнь, только усиливает ее.

– А ведь в самом деле так.

– Как так? – спросил я.

– Поэт был бы не умен, если бы приобретение добродетели – дело, по признанию всех людей, самое трудное – почитал столь маловажным297.

– Клянусь Зевсом, – сказал я, – что Продик весьма кстати принял участие в нашем разговоре; божественная мудрость его, Протагор, едва ли не столь древняя, что получила начало от Симонида, а может быть, и того древнее298 напротив, ты знаешь много другого, а этой мудрости, кажется, не знаешь, – не так как я, ученик Продика299. Ты, по-видимому, не заметил, что и слово трудно Симонид, должно быть, понимал не в том значении300, в каком оно принимается тобой. Продик каждый раз учит меня разуметь его в значении ужаса. Если, например, я, хваля тебя или кого другого, говорю: «Протагор человек ужасно мудрый», то он возражает: «Не стыдно ли тебе доброе называть ужасным? Ужасное есть зло, а потому никто не говорит об ужасном богатстве, об ужасном мире, об ужасном здоровье, но говорят об ужасной болезни, об ужасной войне, об ужасной бедности, потому что ужасное есть зло». Таким же образом, может быть, и хиосцы, и Симонид под именем трудного понимают зло или что другое, чего ты не знаешь. Спросим-ка лучше Продика, потому что с ним приличнее советоваться о языке Симонида. Продик, что разумеет Симонид под именем трудного?

– Злое, – отвечал он.

– Следовательно, за то и осуждает он Питтака, – сказал я, – что в его выражении трудно быть добрым видит мысль худо быть добрым?

– Что же другое, кроме этого, по твоему мнению, Сократ, можно бы разуметь тут? Симонид порицает Питтака за его неумение правильно различать слова, так как он лесбосец и воспитан был под влиянием варварского наречия301.

– Слышишь, Протагор, что говорит Продик? Можешь ли что-нибудь сказать против него?

– Далеко не так, Продик, – отвечал он. – Мне хорошо известно, что Симонид, как и все мы, под именем трудного разумел не злое, а то, что не легко и приобретается великими трудами.

– И мне равным образом кажется, Протагор, что он разумел то самое; да и Продик это знает, но только шутит, как будто желая испытать тебя, можешь ли ты защищать свое мнение. А что трудным Симонид называл не злое, важный признак заключается в следующем же за тем выражении: там говорится, что это преимущество принадлежит одному богу. Если бы Симонид сказал, что худо быть добрым, и потом прибавил, что один бог имеет это зло, или что это преимущество принадлежит одному богу, то Продик почел бы своего соотечественника человеком гибельным и вовсе не хиосцем302. Между тем угодно ли тебе знать мою опытность (или как ты называешь это) в поэмах? Я, пожалуй, выскажу свое мнение о смысле Симонидовой песни; а когда неугодно, готов слушать тебя.

На это предложение Протагор отвечал:

– Как хочешь, Сократ.

А Продик, Иппиас и другие настойчиво приказывали говорить.

– Итак, попробуюсь объяснить вам, что именно я думаю об этой песне. Самая древняя303 и особенно распространившаяся между эллинами философия находится в Крите и Лакедемоне, и софистов там множество. Но они притворяются и кажутся невеждами, как и те, о которых говорил Протагор, чтобы не обнаружить своего превосходства в мудрости пред прочими греками; напротив, выставляют себя пред ними только в военном искусстве и мужестве, с тою мыслью, что, узнав, насколько в самом деле они лучше других, все примутся за их дело. Такою скрытностью софисты обманывают жителей и иных стран, как скоро они, подражая лакедемонянам304, и прокалывают себе уши, и надевают на руки кожаные перчатки, и упражняются в гимнастике, и носят короткие плащи, как будто лакедемоняне этим именно превосходят прочих греков. А лакедемоняне, если хотят свободно побеседовать со своими софистами и если наскучило им беседовать скрытно, тотчас предписывают выслать всех этих подражателей305 и других людей, прибывших к ним из-за границы, и сносятся со своими софистами тайно от иностранцев. Сверх того, подобно критянам, не позволяют они и своим юношам выезжать в другие города, чтобы их юноши не забыли того, чему научились. В этих республиках не только мужчины, но и женщины получают высокое воспитание. А что я говорю справедливо, то есть что лакедемоняне в самом деле хорошо воспитаны в философии и искусстве слова, можете узнать из следующего. Кто захочет поговорить хотя бы-то с худшим из лакедемонян, тот найдет его большей частью как будто слабым в речи, но потом, при случае, вдруг вырывается у него, весьма кстати, изречение краткое и сжатое, подобное сильно пущенной стреле, так что собеседник является пред ним не лучше дитяти. Обращая внимание на это обстоятельство, многие и из древних, и из современных нам людей поняли, что подражать лакедемонянам значит более любить мудрость, чем телесные упражнения, потому что произносить подобные изречения может только человек совершенно образованный. Такими почитаются Фалес Милетский, Питтак Митиленский, Виас Приенский, наш Солон, Клеовул Линдский, Мисон Хинейский306 и седьмой, причисляемый к ним, Хилон Лакедемонский. Все они были соревнователями, любителями и учениками лакедемонского образования, и каждый может узнать, что именно в этом состояла их мудрость, то есть в кратких, достопамятных изречениях. С общего согласия они посвятили начаток своей мудрости Дельфийскому храму Аполлона, надписав на нем всеми прославляемые мнения307 познай самого себя и ничего слишком. Но для чего я говорю об этом? Для того, что у древних философия состояла в лакедемонском краткословии, и что самое выражение Питтака трудно быть добрым переходило из уст в уста, как выражение, хвалимое мудрыми. Но Симонид, побуждаемый страстью к мудрости, подумал, что если он опровергнет это изречение, как знаменитого борца, и преодолеет его, то сам прославится между современниками. Таким образом, именно против этого изречения и с умыслом уронить его, он, как мне кажется, написал всю свою песнь. Исследуем общими силами, правду ли я говорю.