Кто хотел бы вдруг с самого начала песни произнести трудно сделаться человеком добрым – и тут же прибавил бы частицу μὲν, тот говорил бы без смысла, ибо эта частица вовсе неуместна, если предположим, что Симонид не имел намерения восставать на Питтаково изречение. Против слов Питтака, что трудно быть добрым, Симонид возражает: «Нет, Питтак, даже делаться добрым человеком трудно поистине». Он не говорит истинно добрым – не сюда относит истину, как бы предполагая одних истинно добрыми, а других – хотя и добрыми, но не истинно; это было бы нелепо и недостойно Симонида. Нет, в его песни слово поистине надобно переставить, как будто бы он подразумевал изречение Питтака, и как будто бы утверждал сам Питтак, а Симонид отвечал ему. Например, первый взывал бы: «Люди! Трудно быть добрым!» А последний в ответ ему: «Несправедливо говоришь Питтак; не быть, а делаться человеком добрым, совершенным во всех отношениях, – человеком без порока – трудно поистине». При таком смысле речи и частица μὲν будет здесь не без причины, и слово поистине в конце выражения – уместно. Это значение подтверждается также всем последующим, ибо можно бы и через рассмотрение отдельных мыслей в песни Симонида показать, как хорошо она написана, как она изящна и обработана; но рассматривать их было бы долго. Поэтому мы раскроем только общий характер сочинения и намерение сочинителя – совершенно опровергнуть изречение Питтаково во всей его песне. Немного ниже он как будто говорит, что сделаться добрым человеком хотя поистине трудно, однако ж все еще на несколько времени возможно; напротив, сделавшись, оставаться в этом состоянии и быть добрым человеком, как ты утверждаешь, Питтак, есть дело невозможное и нечеловеческое, ибо это преимущество принадлежит одному богу, а человеку нельзя не быть злым, когда его увлекает слепая судьба. Но кого увлекает слепая судьба при управлении кораблем? Явно, что не неопытного, потому что неопытный всегда внизу; лежачего никто не повергает: повергнуть можно только стоячего, чтобы он лежал, а не лежачего. Подобным образом и слепая судьба может увлечь только осмотрительного, а того, кто всегда неосмотрителен, она не увлекает. Так, например, сильная буря делает бессильным только кормчего, худая погода – только земледельца; то же и о враче. Равно и злым свойственно делаться только доброму, как свидетельствует другой поэт308 «Добрый человек то зол, то добр». Напротив, злому свойственно не делаться, но всегда быть по необходимости. Поэтому и осмотрительный, и мудрый, и добрый, когда увлекает их слепая судьба, не могут не быть злыми. А ты говоришь, Питтак, что трудно быть добрым – делаться добрым, конечно, трудно, но возможно; напротив, быть добрым невозможно. Всякий человек, поступающий хорошо, добр, а худо – зол. Но что называется добрым поступком в отношении к грамоте? И что делает человека добрым в рассуждении ее? Разумеется, изучение грамоты. Какая добрая деятельность характеризует доброго врача? Разумеется, уменье пользовать больных. А худо – зол. Но кого назвали бы мы врачом худым? Очевидно, того, кому прежде случалось носить имя врача, а потом – имя врача хорошего; следовательно, который мог бывать и худым. Вот мы, невежды во врачебном искусстве, не в состоянии делать худо ни как врачи, ни как плотники, ни как другие какие-нибудь люди в этом роде. Кто, делая худо, не был бы врачом, того нельзя было бы назвать и худым врачом. Поэтому добрый человек иногда может сделаться и худым или от времени, или от скорби, или от болезни, или от какого-нибудь другого несчастья, потому что единственное худое действие есть лишение знания; напротив, человек худой никогда не сделается худым, потому что он всегда худ. Чтобы сделаться худым, ему надлежало бы сперва сделаться хорошим. Стало быть, и то выражение песни указывает на прежнюю мысль, что доброму человеку невозможно постоянно быть добрым, но возможно одному и тому же делаться и добрым, и худым. Более же всех бывают добрыми те, которых любят боги. Что все это было говорено против Питтака, еще более подтверждается дальнейшим содержанием песни. Симонид говорит: «Поэтому я не предаю своей жизни суетной и несбыточной надежде, ища того, что невозможно, – совершенно непорочного человека между людьми, питающимися от плодов далеко населенной земли; если же найду его, то возвещу вам». Так сильно и во всей своей песни нападает он на изречение Питтака: «Я хвалил бы и любил всякого охотно309, кто не делал бы ничего постыдного, а с необходимостию и боги не воюют310 ». Вот и это сказано для прежней цели, ведь Симонид не был столь прост, чтобы вызывался хвалить человека, который охотно не сделал ничего худого, как будто есть люди, охотно делающие зло. Я думаю почти так, что ни одному мудрецу не приходило в ум, будто человек грешит охотно311 и охотно совершает постыдные или худые поступки. Мудрые люди знали, что все, делающие постыдное и худое, делают это невольно. Стало быть, и Симонид не говорит, что он хвалил бы того человека, который охотно не делает зла, но слово охотно относит к самому себе, – в той мысли, что прекрасный и добрый человек нередко принуждает себя быть чьим-нибудь другом и хвалителем, равно как нередко случается человеку иметь жестоких отца, мать, отечество и другое тому подобное. Люди порочные, если случается с ними что-нибудь подобное, смотрят на это как бы с удовольствием, и своею хулою выказывают и обвиняют порочность родителей или отечества, чтобы другие не обвиняли и не порицали их самих за нерадение о родителях и отечестве; так что хулят их еще более и к необходимой вражде присоединяют произвольную. Напротив, добрые принуждают себя скрывать многое и хвалить родителей и отечество; если же, быв оскорблены, и досадуют на них, то заставляют себя одуматься и примириться с ними, даже любить их. Мне кажется, нередко и сам Симонид не по охоте, а поневоле признавал нужным хвалить и прославлять тирана312 или другого ему подобного. Потому-то он говорит и Питтаку: «Я не для того хулю тебя, что люблю хулить. Меня удовлетворил бы человек, только что не худой, но и не совершенно несмысленный, а здраво мыслящий, знающий законную пользу общества. Я не стал бы порицать его, потому что не расположен к порицанию. Роды глупых бесчисленны», – и кто находил бы удовольствие бранить их, тот набранился бы досыта. «Все прекрасно, к чему не примешалось постыдное», – эти слова имеют не такой смысл, как будто бы он сказал: все бело, к чему не примешалось черное; иначе это было бы очень смешно. Нет, для него довольно и средины, чтобы не хулить. «Не ищу, – говорит он, — совершенно непорочного человека между людьми, питающимися от плодов далеко населенной земли; если же найду его, то возвещу вам». То есть мне не придется никого хвалить за это, но чтобы иметь причину любить и хвалить всех, для меня довольно было бы и одной средины, то есть неделания зла. В настоящем случае Симонид употребляет наречие Митиленян, как бы говоря Питтаку: я готов любить и хвалить всякого охотно (здесь слово охотно надобно отделить от дальнейшего выражения), кто не делал бы ничего постыдного, но есть и такие, которых я люблю и хвалю неохотно. Итак, я никогда не порицал бы тебя, если бы твои слова были хоть отчасти приличны и верны, но, так как ты принимаешь за истину явную ложь, да еще и в рассуждении важного предмета, то я порицаю тебя. Вот какая мысль, Продик и Протагор, по моему мнению, была в уме Симонида, когда он писал свое сочинение!

– Хорошо и ты, Сократ, объяснил Симонидову песнь, – сказал Иппиас, – но у меня есть на тот же предмет превосходная речь, которой, если хотите, я поделюсь с вами.

– Конечно, Иппиас, – примолвил Алкивиад, – но только после; а теперь должны сдержать свое слово Протагор и Сократ. Если Протагору угодно еще спрашивать, то Сократ будет отвечать, а когда первый хочет отвечать – последний пусть предлагает вопросы.

– Предоставляю Протагору, – сказал я, – избрать, что ему приятнее. Пожалуй, мы оставим рассуждение о песнях и поэмах и с удовольствием приведем к концу исследование