знавши в юности страстей прилив…» Переворачиваю одну страницу, нахожу стихотворение с сильным началом «Не обвиняй меня, Всесильный…» и т. д. «за то, что лава вдохновенья клокочет на груди моей»2. Нет сомнения, что поэт мыслил лаву, клокочущую не на груди его, а в груди, но по размеру подходил предлог «на». Почти в половине его стихотворений есть выражения, звучащие совершенно не по-русски, которые нельзя оправдывать тем, что русский язык находился в ту пору в стадии развития, – после Пушкина нельзя уже писать, например, так: «Но, досады жестокой пылая в огне, перчатку в лицо он ей кинул»3.

То, что я пишу, конечно, не разнос Лермонтова. Я не имею на то права, да, кроме того, это было бы неблагородно, – Лермонтов подарил мне много высоких переживаний. Я только констатирую факт, что Лермонтов относился к своему таланту пренебрежительно, как пренебрежительно относился он и к своей физической жизни. Факт неоспорим, – биография Лермонтова, даже кратчайший ее конспект, говорит, что мы имеем дело с человеком желчным и беспокойным. Он кочует всю жизнь и не уживается нигде. Сначала кочует из университета в университет. Впоследствии в школу гвардейских прапорщиков. Гусар лейб-гвардии он, на свое несчастье, страшно близко принимает к сердцу гибель поэта Пушкина, пишет пылкое стихотворение «На смерть поэта», где бросает язвительный вызов определенным влиятельным общественным кругам:

А вы, надменные потомки

Известной подлостью прославленных отцов,

Пятою рабскою поправшие обломки

Игрою счастия обиженных родов.

В этих строках есть нотка личной задетости, помимо глубокой скорби за Пушкина. Кто, как не сам Лермонтов, был обломком рода, обиженного игрою счастия. Какое огромное падение, – его отец – небогатый армейский офицер, имевший предком шотландского знаменитого барда Лермонта, жившего в XI веке.

Неизвестно, отразились ли эти обстоятельства на характере Лермонтова. Критик марксистского толка написал бы статью: «Трагедия Лермонтова в марксистском освещении», где подробно бы исследовал причины, придавшие поэзии Лермонтова тот, а не иной оттенок. Канва его мыслей была бы такова, что дворянин, род которого утерял свою былую значительность, переживает себя разночинцем. И отсюда он вывел бы и желчность Лермонтова, и многие другие причуды его биографии.

Хочется все-таки думать, что это не совсем так, что личность гораздо более свободна, чем видят ее марксисты, что не только общественные условия создают ее, что дело где-то в центре личности, в глубине души что ли. С этой стороны я хочу посмотреть на Лермонтова.

Собственно, с Лермонтовым (о Пушкине скажу несколько слов потом) начинается новая русская поэзия, которая до самых последних лет носит в себе хаос.

С Лермонтова поэты привыкают быть ослепленными своими страданиями и страстями. С Лермонтова отсутствует у русских поэтов объективное к себе отношение, что придает русской поэзии ей только свойственный исступленный характер. Об идеализме русской литературы мы достаточно наслышались, но никто не задумывался, спасительные или не спасительные идеалы рисовала русская поэзия. Идеал Лермонтова, во всяком случае, не был спасительным. Лермонтов почти до самой смерти находился во власти байроновских настроений, оправдывая свое пристрастие к английскому поэту сходством характеров: «Нет, я не Байрон, а другой, еще неведомый избранник…» Несомненно, что Байрон влиял на впечатлительного Лермонтова своей действительно подавляющей индивидуальностью и, может быть, сыграл в жизни Лермонтова роковую роль, так как «показывать миру свои когти» он обучился у Байрона. На свое несчастье, он забывал, что он не в Англии, но в России, в стране, где возможно все, где размеры таланта никогда не спасали людей от гибели… Кроме того, он страдал недостатком рассудительности, он так сильно любил людей, что не был в состоянии презирать их внутренне и смиряться перед ними внешне. В светском обществе его самолюбие уязвляли поминутно, он играл в холодность, разочарованность и заносчивость, стали его укрощать и, наконец, укротили в 1841-м году рукою некоего Мартынова.

Я сейчас не пишу монографии, я хочу провести одну только мысль, что Лермонтов отнесся к себе небрежно сам, скорее, даже не небрежно, а злобно, почти как враг. Он был в вечном с собой разладе, и вся жизнь его при пристальном рассмотрении представляется перманентным самозамариванием, саморазрушением. Он вел ненормальный образ жизни: то ночные оргии, то ночная работа. Но к этому приспособилось бы его железное тело, если б не помешалась еще причина психического характера. Лермонтов внутреннее никогда не давал себе свободы в противоположность непосредственному Пушкину. Немудрено, что образ «темницы» часто мелькает в его стихах. «В каменный панцирь я ныне закован, каменным шлемом мою голову давит»4. Скованность сквозит в выборе тем Лермонтовым, он значительно однообразней Пушкина и почти всегда выражает равнодушие ко всему, – самая пагубная для поэта черта. Об этом хорошо говорит Гоголь: «Безрадостные встречи, беспечальные расставания, бессмысленные любовные узы, неизвестно зачем разрываемые, стали предметом его стихов и подали случай Жуковскому весьма верно определить существо этой поэзии еловом безочарование»5. Безочарованием Лермонтов сковал свой мозг так, что потом не стало сил освободиться.

У Лермонтова была какая-то роковая способность идти по намеренному раз пути хотя бы и к гибели. За Байроном он пошел и в стихосложении, но, к счастью, здесь влияние Байрона не оказалось таким пагубным, напротив, русский стих обогатился новыми мелодиями. Это он впервые принес размеренные перебои, характерные для английского стиха, но в русском языке считавшиеся недопустимыми настолько, что даже после Лермонтова поэты не решались их употреблять, пока их не узаконили совсем символисты. Но особенно эта преемственность его стихосложения от Байрона подчеркивается изобилием у Лермонтова мужских рифм, которые характерны для него, как ни для кого из предыдущих и последующих русских поэтов. У Пушкина количество мужских и женских рифм находится в приблизительном равенстве. Не то у Лермонтова, который даже крупные поэмы (Боярин Орша, Мцыри) строит исключительно на мужской рифме. У Пушкина нет ни одного стихотворения с таким звучанием:

Ты видишь на груди моей

Следы глубокие когтей,

Они еще не заросли

И не закрылись; но земли

Сырой покров их освежит,

И смерть навеки оживит6.

Мужская рифма придает поэме «Мцыри» особую выразительность. После каждой строки стоит точка. Точно поэт, читающий вслух стихи, обрубает каждый стих ударом ребра ладони. Надо заметить, что пристрастием Лермонтова к мужской рифме символизируется именно его скованность, вернее, «самосковывание, самоурезывание, самоограничение», так как мужская рифма вообще менее свойственна русскому языку, в котором наибольший процент слов имеет ударение на втором или третьем слоге от конца слова, нежели на последнем. Писать поэмы