— Отлично, — говорю.

Бокал в моей руке пуст, если не считать талого льда и кусочков лайма — все, что осталось от выпитой «Маргариты».

— Ты жутко худой, — бросает Дэниел, прежде чем попрощаться.

Рейн звонила дважды, и оба раза я не ответил, однако, видя, как Дэниел, удаляясь, шепчет что-то на ухо Меган, я бросаюсь перезванивать, но Рейн не подходит.

* * *

Доктор Вульф оставляет сообщение на моем домашнем автоответчике, отменяя завтрашний визит, считает для себя невозможным продолжать лечение, однако готов дать направление к другому специалисту, и наутро я подъезжаю к зданию на бульваре Сотель, паркуюсь на четвертом этаже гаража и жду, когда он завершит дневной прием пациентов и пойдет на ланч; снова и снова слушаю песню, где есть такая строка: «Отбрось все, что нажито, оставь только то, что дорого…»[69]— киваю ей в такт, курю, мысленно составляю список вопросов, которые не буду задавать Рейн и решаю, что поверю всем ее оправданиям, любой лжи, это единственный выход, а затем вспоминаю давний разговор с одним человеком и его слова о том, что мир — это такое место, где никому неинтересны твои вопросы, и что, только если ты одинок, с тобой не может случиться ничего плохого.

* * *

В гулкой тишине гаража доктор Вульф открывает серебряный «порше». Выхожу из машины и направляюсь к нему, окликая по имени. Сначала он притворяется, что не слышит, а обернувшись, вздрагивает. Поняв, кто перед ним, супит брови, но затем смягчается, словно ожидал этой встречи.

— Почему ты меня бросаешь? — говорю.

— Слушай, я не вижу никакой пользы от наших…

— Но почему? — подхожу ближе. — Я не понимаю.

— Уже успел накачаться? — спрашивает, доставая из кармана мобильник, почему-то решив, что это может меня остановить.

— Я не пил, — мычу.

— В Уэст-Голливуде есть замечательный парень, продолжишь курс у него.

— Засунь его себе в жопу, — говорю. — Не буду я ничего продолжать.

— Клэй, успокойся…

— Я хочу знать, почему вдруг?

— Так уж и быть, скажу. — Он замолкает, делает страдальческий жест, понижает голос: — Из-за Дениз Таззарек. — Имя, как паутина, повисает в сумраке гаража. — От нее… средства еще не придумали.

Стою огорошенный.

— Погоди: это вообще кто?

— Девушка, с которой ты встречаешься, — говорит. — Та, что мы обсуждали на последнем сеансе.

— При чем здесь она?

Он явно удивлен, что я никак не въезжаю.

— Девушку, про которую ты рассказывал, зовут Дениз Таззарек, — говорит, переходя на шепот. — Я с ней не первый раз сталкиваюсь.

— Не понимаю.

— Не первый раз сталкиваюсь и предпочитаю не связываться, — говорит. — Ты уже третий мой пациент, которого она окрутила. — Пауза. — В конце концов, существует врачебная этика. Я не могу.

— Ты уверен, что мы говорим… об одном человеке?

— Да, — говорит, — Об одном. Ее настоящее имя — Дениз Таззарек. Рейн Тернер — это псевдоним.

Внутри все сжимается от накатившего страха.

— Что же такого ты о ней знаешь… чего не знаю я?

— Могу только повторить: держись от нее подальше, — говорит, пододвигаясь к своему «порше». — Вот все, что тебе следует знать.

Подшагиваю почти вплотную.

— Значит, ты и Рипа Миллара знаешь?

— Клэй… — плюхаясь на водительское сиденье.

— И Джулиана Уэллса?

— Отпусти дверцу…

— Как насчет Келли Монтроуза?

Доктор Вульф вставляет ключ в замок зажигания, но вдруг отдергивает руку. Медленно поворачивается ко мне и смотрит снизу вверх.

— Келли Монтроуз был моим пациентом, — говорит.

Затем захлопывает дверцу и уезжает.

* * *

Парковщик комплекса «Дохини-Плаза» распахивает дверцу моего «БМВ» и, пока я выхожу, говорит, что кто-то дожидается меня в холле; в ту же секунду замечаю стоящую у входа «ауди» Джулиана в грязи и последождевых разводах. Мой первый порыв — снова сесть за руль и уехать, но в приступе ярости решаю иначе. Джулиан сидит на стуле в темных рэйбановских очках, вертит в руках телефон, и я сразу вижу припухлость под левым глазом, и рассеченную нижнюю губу, и темно-лиловый синяк на загорелой шее, и забинтованное запястье. Прохожу мимо молча. Жестом приглашаю следовать за собой. Консьерж за стойкой подозрительно смотрит на Джулиана, затем вопросительно на меня, и я бросаю: «Со мной». Мы молча поднимаемся на лифте, молча следуем по коридору пятнадцатого этажа, и только перед дверью с номером «1508» он слегка откашливается, пока я вожусь с замком, и потом мы входим в квартиру.

* * *

Джулиан осторожно присаживается на угловой диван; одет с иголочки и старается держаться развязно, хотя видно, что ему это стоит усилий: слегка морщится, закидывая ногу на пуф, а когда снимает очки забинтованной рукой, фингал под глазом предстает во всем великолепии.

— Что случилось? — спрашиваю.

— Ничего, — отвечает. — Неважно.

— Кто это тебя?

— Не знаю, — бурчит и затем добавляет, скорее констатируя, чем отвечая: — Мексиканцы какие-то. Пацаны. — И потом: — Я не об этом пришел поговорить.

— А о чем?

— Я знаю, что ты в курсе про Рейн. Мог не звонить мне посреди ночи. По-моему, все и так понятно.

— Опять ищешь приключений на свою жопу, Джулиан? — спрашиваю сдавленным шепотом.

— Тебе, наверное, кажется, что все намного сложнее, чем на самом деле.

— Ты уж постарался, чтобы мне так казалось.

Вздыхает, глядя на сдвижную дверь балкона, за которой медленно сгущаются сумерки.

— Не дашь стаканчик воды?

— Для себя я особых сложностей не вижу.

— Прости, конечно, но тебя это меньше всего касается.

— И что это означает? — говорю, стоя над ним. — Поясни, а то я не понимаю.

— Это означает, что мир не ограничен сферой исключительно твоих интересов, и в нем бывают события, которые тебя не касаются.

— Ну и мудак, — бормочу, — Одно мудачье кругом.

— Что делать.

— Заткнись, — бормочу, расхаживая как маятник по комнате, закуривая сигарету. — Философ.

— Ты-то чего психуешь, не понимаю, — говорит. — Свое вроде получил.

— А ты свое получил? — показываю на фингал. — Это Рип тебя отделал?

— Сказал же, — говорит, — мексиканцы. Пацаны какие-то, — И снова просит воды.