красно-белые осколки, брызнувшие из-под пилотки унтер-офицера — даже каску не надел, сволочь, ни в грош их не ставил. Ну и получил по заслугам. Только при воспоминании о красно-белом, как польский флаг, ужасе, тошнота вновь и вновь подкатывала к горлу. Особенно, когда как бы снова чувствовал, что осколки черепа впиваются ему в щеки.

Еще одного немца (или украинца, да какая разница) он точно видел, что убил. Как учили, совместил целик прицела с мушкой, плавно нажал на спусковой крючок, не ожидая выстрела, и все равно вздрогнул, когда карабин стукнул в плечо и прыгнул вверх и вправо. Но пуля вылетела ровно по линии прицела, и гад в каске (ага, научились уважать противника!) подпрыгнул, упал и долго дергал ногой, пока не затих. Странно, но вот при этом Яцек совсем ничего не почувствовал, даже удовлетворения. Смотрел на этот дергающийся сапог — и ничего не чувствовал.

Восстание готовили, потому что выхода другого не было. В начале года немцы начали проводить одну «акцию» за другой, гетто пустело на глазах, во время облав еще удавалось спрятаться, но Мордехай логично уверял, что это ненадолго, и что если гетто решили ликвидировать, то, конечно же, ликвидируют. Немцы — народ аккуратный и исполнительный. Если чего решили… Да и «малины» уже не спасали: немцы сообразили, где и как прячутся от них евреи, искать стали с собаками, так что раскрывали один схрон за другим. Раскрыли и «малину» Зингеров. Яцека в это время не было дома — сидел с Мордехаем и другими ребятами в развалинах сожженной синагоги, обсуждал планы спасения.

Яцеку Мордехай очень нравился. Красивый, молодой, бесшабашный — тот сам пришел в гетто, хотя у него были документы, что он то ли татарин, то ли еще кто, не еврей в общем. Но нет, пришел и сразу начал активную деятельность: нужно было объединить людей, убедить в необходимости сопротивления, а главное — всеми правдами и неправдами добыть оружие.

План был простой и понятный: с боем прорваться через охрану и бежать в лес, в Кнышенскую Пущу. Там уже было две группы, к которым можно было присоединиться, тоже «из наших». Проблемой было однако не попасться не только в лапы к немцам или украинцам, но и к полякам — Армия Крайова евреев не жаловала, иногда даже нападала на еврейские отряды в лесу, в общем, кругом враги, надеяться можно было только на себя. Такая уж их еврейская доля. Мириться с этим не надо, это надо просто понимать, отдавать себе отчет, что ты один, одинокий воин, и вести себя соответственно.

Их молодежной группой руководила Ханка, и ведь всего на пару лет старше Яцека, но такая заводила! Оружие раздавали тем, кто хоть как-то умел стрелять, то есть, взрослым, а им, подросткам, полагалось набивать ленту для единственного пулемета, да готовить рожки к автоматам, да подносить бутылки с горючей смесью, да оттаскивать раненых. «Ладно девчонки, — разочарованно думал Яцек. — Но я-то здоровый крепкий парень… Ну ладно, не такой уж здоровый и не такой уж крепкий после двух лет в гетто, но все же мужчина, не ребенок и не девчонка». Но с Ханкой разговор был короткий: умела так взглянуть своими зелеными чуть навыкате глазами, что никаких слов не надо было.

Яцек, конечно же, был влюблен в нее, да только и остальные ребята были в нее влюблены, шансов у него примерно столько же, сколько выжить: то есть, никаких. И еще эта разница в возрасте… Оставалось только мечтать, что во время боя он спасет ее от пули, закрыв своим телом. Что будет потом — было неважно, хоть после этой пули он и не увидит, как будет рыдать над его телом Ханка, рассыпав рыжие кудри по его окровавленным щекам. Увидеть не увидит, но представить-то можно же?

Началось все внезапно, в жаркий пыльный день, когда гетто окружили и стало понятно — сейчас или никогда. Веселые украинцы развесили объявления, мол, все жители гетто переводятся в Люблин, а сами при этом ржали и подмигивали: готовьтесь, еврейчики! И Мордехай дал команду. Собрал своих и заявил: «Чтобы ни у кого не было никаких иллюзий — никто из нас не выживет. Мы спасаем не себя, мы спасаем достоинство нашего народа. Умрем — но в борьбе, всем понятно? Тогда вперед».

Тут-то Яцек и улизнул от своих, пробравшись к дяде Фроиму. Мясники народ решительный, долго ждать не стали, и когда за ними пришли, чтобы наказать за «непослушание» — почему не собрались в указанном месте?! — с диким ревом, вооружившись своими острейшими ножами, тяжелыми секачами, крюками для туш, перебили эту поганую свору, захватив драгоценное оружие и еще более драгоценные патроны. Здесь и добыл Яцек свой карабин, с которым лежал теперь у подвального окна больницы.

Сюда он забрался после того, как на третий день восстания мясников перестреляли, Яцек опять смог улизнуть. В подвале оказалось еще несколько ребят из их молодежной группы — остальных тоже перебили. Тут же была и Ханка, которая рассказала, что Мордехай застрелился, поняв, что вырваться не удастся. И, похоже, они здесь остались последними. Одни против всех. Если каратели решатся штурмовать больницу, сами понимаете, ребята, остается только достойно умереть. И это лучше, чем покорно дать себя убить. Яцек любовался Ханкой, размахивавшей в такт словам парабеллумом. Красивая она все-таки. И смелая. Как Двора-воительница!

В общем, приняли решение: раз выхода нет, то придется умереть, забрав с собой как можно больше гадов. К вечеру в подвал спустились несколько медсестер и врачей.

— Выхода нет, — мрачно подтвердил хирург. — Можно только попробовать ломануться через канализацию, но там есть риск ослепнуть от испарений и задохнуться от вони. Выбирайте, как лучше умереть.

— Сдохнем или нет, — возразила старшая медсестра. — Это еще вилами по воде писано. Но шанс надо использовать.

— Нету шанса, — вздохнул хирург. — Вы делайте, что хотите, а я иду сдаваться. Лучше умереть от пули, чем утонуть в говне.

Хирург и умер от пули: его застрелили сразу же, как только он вылез через окно подвала. Хороший он был врач, знающий. К нему даже партизаны своих раненых в гетто притаскивали. Им выправляли документы, что они евреи, и ставили на ноги. Потом отправляли обратно в отряд. «Когда бы еще русские себя добровольно за евреев выдавали, — смеялся он. — Ну хоть такое чудо под конец жизни увидел, уже умирать не жалко!»

Немцы и украинцы обложили здание госпиталя, но штурмовать пока опасались, знали, что нарвутся на ожесточенное сопротивление тех, кому нечего было терять.