трех различных лагерях, за малейшую провинность избивал братьев-евреев железной дубинкой, а получил всего семь с половиной лет, да и этот срок был снижен. И даже страшный Ихезкиель Ингстер, старший по блоку в лагере Гросс-Розен, приговоренный к смертной казни, был помилован Верховным судом Израиля. И все они были евреями, и все они с полным правом нашли свое убежище в Израиле. Ну вот как? Как?!

Ашер не мог поверить, что это происходит на его глазах в еврейском государстве, созданном для защиты евреев. Теперь выходило, что это государство защищало тех, чьи руки были обагрены кровью его соплеменников: кровью Ханки, жизнью своей спасшей его и других ребят, кровью дяди Фроима, не задумываясь орудовавшего секачом, кровью Марыси, одноклассницы, которая и еврейкой-то не была, но ее убили при попытке протащить в гетто ржавый револьвер со сломанным бойком. Кровью его родителей и братьев, кровью зэйде и бобэ. Кто за них отомстит? Ради чего он стоял по горло в дерьме, отплевываясь от отвратительной жижи? Чтобы теперь сладко жрать и спать, не думая о мести тем, кто стал виновником гибели его братьев и сестер?

Поэтому когда пришли к нему мрачного вида парни с предложением начать тайную акцию мести нацистам по всему миру, даже думать не стал, сразу согласился. Это было как раз то, что надо. Средств и сил на это не жалели, а во главе организации «Месть» («Некама») стоял Аба Ковнер, герой вильнюсского гетто, кудрявый смешной еврей, похожий на карикатурного ешиботника. Но уж кем-кем, а карикатурой Аба не был, внешний вид обманчив, это Ашер хорошо понимал. Аба Ковнер был жестким до жестокости, сильным до непримиримости и упорным, ох, каким упорным! Абу боялись немцы, боялись полицаи, боялись свои предатели. Ашер смотрел на него с восхищением, Аба стал для него и Ханкой, и Мордехаем. Свой парень, такой не предаст, на полпути не остановится. Месть! Вот, что двигало Абой. И вот, что должно было теперь двигать и Ашером, стремящимся стать таким же крутым и таким же беспощадным в достижении главной и единственной цели — мести.

Суд? Сами и вершили этот суд. Ашер Зингер, майор контрразведки, теперь гордился своим шрамом: этот шрам был последним, что многие беглецы-нацисты видели в своей жизни.

ЯНВАРЬ 1959, 42 КВАРТАЛ ЛЕСОУЧАСТКА, ИВДЕЛЬСКИЙ ГОРОДСКОЙ ОКРУГ, СЕВЕРНЫЙ УРАЛ

Конечно, можно было много петь дифирамбов Студебеккерам, но советская копия этого самого «Студера» — ЗиЛ-151 — была чем-то чудовищным. Три ведущих оси, думал Олежка «Дикий», а все равно трясет немилосердно, похоже, рессоры сломаны, и при каждом удобном случае этот драндулет норовит засесть в глубоком снегу. Дул сильный ветер, его мотало по всему кузову, где сидели туристы с новыми знакомцами, повсюду — пронизывающий холод, от которого никуда не скрыться, и вот результат — в какой-то момент у Олежки что-то сзади щелкнуло, спину пронзила острая боль — прострелило, черт возьми, перед самым походом — в спину вступило! Радикулит или миозит. Вот чего не хватало!

Бесило еще, что девчонки как ни в чем не бывало продолжают кокетничать с подозрительными незнакомцами, а Зоя откровенно оказывает внимание сразу двум ухажерам — вчерашнему пьянице и старому инструктору, которого им навязали (интересно, по чьей инициативе? Не просто же так его включили в их группу. И кто? Сам председатель турклуба! Видно, важная шишка). Этот парень — как его? Борис, кажется — только улыбался, мол, кокетничай, девочка, кокетничай, потом мои молодость и напор возьмут свое. Тьфу, глаза б не смотрели, уши б не слышали. А поход-то по сути еще и не начинался, трудный поход, высшей категории сложности! Какой уж тут кобеляж?! Собранность и готовность!

Впрочем, где-то глубоко внутри Олежка понимал, что просто ужасно ревнует Зою, для которой он только «дружок сердечный, таракан запечный». Понимал, что шансов у него, малорослого, заикающегося, не умевшего толком говорить — практически никаких… Не вышел ростом, как Гера, не краснобай, как Серебров, не остроумец как этот Борис, не ученый с блестящим будущим, как Гуся… Ну, что Серебров был не прочь закрутить роман с Зоей, было объяснимо, с ней кто только не был готов роман закрутить. А вот она-то что нашла в этом хлыще с закрученными вверх мушкетерскими усами? Ведь пошляк же, невооруженным глазом видно. И еще Борис этот… И Гуся по ней сохнет. И Гера. И только бедный О2, «Дикий», никому не нужен. Зоя его как не замечала, так и не замечает. Единственного, кто любит ее по-настоящему. «Олежка» — еще и зовут-то его чисто как «любимого внука бабушки». А ведь он столько мог бы ей дать! Каким верным мужем он был бы, ведь он, Оленин — однолюб, и надо же было ему влюбиться именно в ту, для которой он никто. Никто! Дикий чуть не плакал от этих мыслей, болела спина, приступами пульсировала на каждой колдобине, было холодно и на душе отвратительно. К тому же и задницы своей уже почти не чувствовал, отбил на ухабах. Тоже мне, гладкий зимник. Катастрофа, а не дорога. Ни черта по-человечески сделать не могут!

Но, слаба богу, всему приходит конец: грузовик затормозил у здания лесхоза, при этом от резкого торможения его повело юзом по скользкой дороге, и «зилок» чуть-чуть не врезался бортом в стенку бревенчатого сруба — видно и тормоза у машины были не в порядке, вот был бы номер, если бы их со всей силы треснуло! Достойное завершение не начавшейся поездки! Но пронесло, слава богу. Туристы посыпались через борта советского Студебеккера, сбрасывая друг другу рюкзаки, лыжи, снаряжение.

На крыльцо лесхоза вышли местные — несколько молодых русских мужиков, из них выделялся один, постарше, заросший огненно-рыжей бородой по самые глаза, сзади маячили несколько манси в традиционных малицах.

— Примете? — весело спросил Гуся Сорокин у рыжебородого, которого сразу определил как старшего.

— Ну как нет-то, — улыбнулся тот. — Вовремя приехали: у нас сегодня кино!

— Игорь Сорокин, руководитель группы, — протянул руку Гуся.

— Огнев, Илья, — ответил тот на рукопожатие.

Студенты радостно повалили в общежитие лесхоза. Только Борис задержался у входа. Задержался и Смирнов.

— Что случилось? — гбшник сразу понял, что что-то не так.

— Это Огнев. Мой отец приемный. Тот самый, из партизанского отряда.

— Да ладно?! Ну ты смотри, как у нас все складывается, напиши книжку — не поверят!

Смирнов потер подбородок.

— Сколько вы не виделись?

— Да ты же знаешь, Николай Евгеньевич. Его в 46-ом посадили, мне 11-ый год шел. Значит, 12 лет, 12 с половиной.

— Думаешь, узнал?

— Не знаю, может узнал,