Лезть под пули никому не хотелось. Поэтому терпеливо ждали огнеметчиков, караулили повстанцев, как зверь добычу, и тут же пристреливали тех, кто показывался снаружи. Ну что ж, сравнительно легкая смерть. Но это смерть слабых, сказала Ханка.

— Идем на прорыв, — объявила девушка. — Врачи говорят — спуск в каналы в здании морга напротив. Так что или останемся на дороге к моргу, или сами попадем в морг, или спасемся!

Яцек показал ей большой палец: хорошо сказала, командир! Один патрон из обоймы, желтый с серой свинцовой пулей, он вынул из патронника и спрятал в карман. Четыре оставшихся предназначались для четырех врагов. Для того, чтобы застрелиться, лучше всего подошел бы дядин Вальтер, но Вальтер вместе с дядей сгорел в развалинах лавки, когда эсэсовцы выжигали защитников огнеметами. Ханка права: нечего дожидаться, когда и сюда подтянутся огнеметчики.

«Четыре пули — четыре немца, четыре пули — четыре немца», — бесконечно повторял про себя Яцек, готовясь к рывку и не сводя глаз с Ханки, готовящейся подать сигнал.

— Кади'ма! («вперед!») — завопила девушка почему-то на иврите, и группа ринулась к выходу.

Ханка выскочила первой, первой ее и убили: она как бы споткнулась, диковинно подпрыгнула, развернувшись в воздухе, и рухнула на мостовую. За ней упали еще несколько человек, но Яцек успел преодолеть эти десять метров и рыбкой, как в бассейне, влетел в дверь морга, перевернулся через голову, встал на четвереньки и побежал к мертвецкой, откуда он знал, есть выход в канал, хирург сказал перед смертью. «Не оборачиваться! Не оборачиваться!» — твердил он себе. Да он бы и не обернулся. Зачем? Посмотреть на то, как бьется в агонии Ханка? Вперед, только вперед, кадима!

Обдирая руки, не успевая хвататься за скобы, ведущие вниз, рухнул в колодец, плюхнулся в жидкую грязь, задохнувшись от невыносимой вони. «Весь в говне, повернись ко мне!», — вспомнилась мамина поговорка, когда она перепеленывала его младшего брата. Нет больше ни мамы, ни младшего брата Хилика. Ни папы нет, ни старшего Юзика. Ни доброго зэйде, ни ласковой бобэ. Ни дяди Фроима, ни тети Розы. Да и из ребят не осталось никого, он в одиночестве бредет по канализации, все легли на подступах к моргу, прикрыв собой его, единственного оставшегося в живых. Так что есть только Яцек, медленно погружающийся в жижу, созданную соплеменниками, есть винтовка, которая вряд ли теперь будет полезной, потому что все ее детали и механизмы забиты дерьмом, есть патрон, медленно пропитывающийся продуктами жизнедеятельности, а больше в этой жизни нет ничего. Только слабая надежда, что где-то впереди есть река Бяла с чистой водой, с холодной водой, с прозрачной водой, которая смоет все это дерьмо навсегда, что на пути к этой прекрасной воде он не ослепнет от испарений, его не искусают и не сожрут крысы, носящиеся как угорелые по склизким стенам канала, что он не захлебнется в этой гадкой жиже, мерзкой жиже, спасительной жиже, единственной его надежде.

Страшно саднила щека, просто разламывалась от боли верхняя челюсть, и только рухнув, наконец, в воду реки, он почувствовал, что по щеке течет не дерьмо, а кровь. Видно зацепило при прорыве. Он потрогал скулу и чуть не потерял сознание от боли. Капитально, видно, чиркнуло. Ерунда, красавцем он никогда не был, а это заживет, шрам останется, так даже хорошо. Лишь бы заражения не было от этого дерьма вокруг. Теперь надо найти партизан. Хорошо бы не наткнуться на поляков из Крайовой, потому что тогда ему конец. Обидно будет.

Ровно через год в Белосток пришли красные. Еврейский партизанский отряд «Кадима» советские разоружили, пожали руки, пообещали поставить памятник мужественным борцам сопротивления и выдать каждому по медали. Памятник поставили, медалей не выдали. Тех, кто постарше, призвали в армию. Яцека отправили на все четыре стороны. Но он больше не хотел жить в Польше — зачем? Чтобы его теперь после немцев поляки кинулись убивать? Не надо, слышал он про такие истории.

Правдами и неправдами добрался до ребят-сионистов, по своим каналам отправлявших евреев в Палестину. Тоже надо было рискнуть: англичане не очень жаловали тайную репатриацию, тех кого отлавливали, чуть ли не назад отправляли, а этого ему совсем не хотелось. Но обошлось. Попал в один из северных кибуцев практически без приключений. Так, по мелочи, типа дрейфа со сломанным дизелем посреди Черного моря, да турецкого пограничного катера, сутки продержавшего их в море Мраморном. Но это семечки по сравнению со всем остальным. Все равно ж добрались до Эрец Исроэл.[8]

Хмурый кибуцник, поинтересовался его именем.

— Ашер. Ашер Зингер, — ответил. Яцеком он больше быть не желал.

Долго хранил Яцек, то есть, уже Ашер, желтый патрон как талисман. Потратил его только в 1948, при атаке на Лод, вогнал в патронник точно такого же Маузера, как и в Белостоке: а вот хрен вам, это ваша смерть, не моя. И этим патроном с расстояния метров в 400 снял иорданского офицера, поклявшись, что теперь всю жизнь, пока есть силы, будет убивать тех, кто убивал евреев. Когда не будет сил — будет их зубами грызть.

НЕКАМА

Но к его величайшему изумлению, здесь, в еврейском государстве, начало твориться что-то странное. В августе 1951-го Моше Почича, заместителя начальника еврейской полиции в гетто Островиц в Польше, обнаружили в Тель-Авиве, где он работал… государственным служащим. Ашер представить не мог, как такое возможно. Слишком хорошо он знал, что творили еврейские полицейские со своими соплеменниками, чтобы переварить — один из них служит теперь государству Израиль, как ни в чем не бывало. Получается, ничего невозможного нет. Почича бывшие обитатели гетто узнавали на улице, кричали: «Позор!», но по улицам Израиля свободно продолжал ходить тот, кто выдавал евреев гестапо, а одну женщину по слухам даже собственноручно похоронил живьем. Судьи оправдали Почича за недостаточностью улик. Улик им было недостаточно, понимаешь.

Женщина, выжившая в Биркенау, гуляла по улице Нахалат Биньямин в Тель-Авиве и решила полакомиться мороженым. А там в продавщице с ужасом узнала капо Эльзу Транк, старшую барака. Эльзу арестовали. Но суд учел — учел, понимаете! — что Транк точно так же, как и другие, отбывала заключение в лагере смерти, и вообще, была тогда глупой двадцатилетней девушкой, выживавшей, как и остальные. Так что получила она всего восемь месяцев тюрьмы. Восемь месяцев за то, что отправляла избитых ей евреек на смерть! Ашер долго приходил в себя, прочитав об этом. Уж он-то понимал, что скрывалось за сухими строками: «капо женского барака».

Яков Хонигман — так тот вообще служил капо в