– Поговори с Полом. Он знает, есть ли там кто-нибудь из наших. Боюсь, потребуется время прикинуть, кто из нашего клана может там находиться в это время года. А вот у Пола острая память на такие вещи.

– Будет сделано. – Артемас встал и направился к двери. Потом остановился и, обернувшись, чмокнул тетушку в щеку. Стивен сделал то же, а вот Артемас вдруг снова остановился – уже на пороге.

– Тебя что-то беспокоит? – спросила Олимпия.

– Граф, – ответил он, пристально взглянув на нее.

Олимпия вздохнула:

– Пойми, я вдова, и мне уже двадцать шесть лет.

– Я знаю. И не собираюсь говорить, как тебе следует поступать. – Артемас криво усмехнулся. – Пусть этим займется дядюшка Аретас. Я просто хочу сказать, что граф – человек, который надеется, что люди абсолютно честно ведут себя с ним. Сейчас он верит, что ты именно так и поступаешь. Поэтому мне кажется, что нужно рассказать ему об Илае.

Олимпия выругалась, когда племянник вышел и закрыл за собой дверь. Аретас мог стать проблемой, но она мысленно отмахнулась от предложения Артемаса. Однако он был прав насчет Брента. У него действительно имелись причины не доверять тем, кто что-то скрывал от него. И очень веские причины не доверять женщинам, так как мать, главная женщина в его жизни, предавала его снова и снова, раз за разом. Его недоверие росло при каждой новой встрече со сводными братьями, и теперь он не мог не думать, что вся его жизнь полна лжи. Конечно, она, Олимпия, открывала ему правду, но в мизерных дозах, и это было неправильно.

Баронесса налила бокал вина, затем подошла к окну и оглядела парк, залитый неярким лунным светом. Тайны, которые она хранила, касались только ее. Лишь семья знала о них. Олимпия очень долго держала все секреты при себе, понимая, что испытает боль, если решит поделиться ими с кем-то еще. Трудно было рассказать даже то, что она уже открыла Бренту. Но попытаться раскрыть свой самый главный секрет – это было бы подобно смерти.

– Илай, – пробормотала она и почувствовала боль в сердце. Ей очень его не хватало, он был величайшей ее ценностью и главным секретом.

Даже родные Олимпии никогда не упоминали его имя, – точно так же редко говорили и о ее замужестве. Однако Илай был записан как барон Миртлдаунс, если кто-то вдруг заинтересуется. И уж совсем мало усилий потребуется кому-нибудь, чтобы узнать, что барон, указанный в регистрационных книгах, не мог быть ее мужем. К счастью, за тринадцать лет никому в голову не пришло искать правду, поэтому она решила оставить все как есть – молчать о том, что держит Илая в деревне.

– Где он и должен оставаться, пока не вырастет, – громко сказала Олимпия, как будто повторение этих слов вслух могло помочь ей и в дальнейшем хранить тайну.

От Илая ее мысли вернулись к той кошмарной ночи тринадцать лет назад. К ночи, когда был зачат Илай. Она вздрогнула и сделала большой глоток вина, чтобы остановить поднимающийся в душе страх. Кузен Мейнард – ее друг по детским играм – часто бывал у них. В тот вечер он смотрел на нее так, что мороз пробирал до костей. Она не успела уйти к себе, потому что он напал на нее, воспользовавшись своим даром, очень похожим на дар Аретаса. Слишком юная, чтобы защитить себя от его искусства, она подчинилась воле Мейнарда. Олимпия плохо помнила, что случилось потом. Очнулась же с юбками, задранными до талии, и с острой болью между ног. Попытавшись встать, она уперлась ладонями в пол и по остаткам эмоций на ней «прочла», что с ней сделал кузен.

Кузен Мейнард дорого заплатил за свою жестокость. Пребывая все в том же шоковом состоянии, она все же осознала, что вышла замуж, а спустя короткое время стала вдовой. Она знала, что братья убили кузена. Вероятно, им помогли другие родственники из их немалой семьи. Но Олимпия не стала интересоваться подробностями. Через какое-то время она поняла, что носит ребенка, и это ошеломило ее. Она ведь сама была еще ребенком. Ей приходило в голову, что нужно избавиться от этого постоянного напоминания о надругательстве Мейнарда, но стоило подумать об этом, как ребенок начинал шевелиться у нее в утробе. Она не нашла в себе сил избавиться от него. Вот так родился Илай – не только источник воспоминаний, которых она предпочла бы не иметь, но и источник ее радости.

Аретас был прав: Брент должен был об этом узнать от нее, прежде чем сам все узнает. И ведь это возможно! Она понимала, что ей не хватит сил долго противиться желанию отдаться ему. Следы же на теле от рождения Илая, пусть не такие уж большие и заметные, все-таки были. И вполне возможно, что Брент заметит их. Она уже почти решила, что станет его любовницей, что теперь уже не остановит Брента в последний момент.

«Но подождем еще немного», – думала баронесса, сбрасывая пеньюар и забираясь в постель. Ах, это так прекрасно – чувствовать себя желанной таким мужчиной, как Брент! Хотелось как можно дольше наслаждаться этим ощущением. Мужчины очень редко правильно реагируют на новость о том, что у женщины, которую они желают, есть ребенок. Ей хотелось, чтобы ничто не смогло помешать разгоравшейся страсти, которой они с Брентом отдавались так естественно и непринужденно. То был эгоизм чистейшей воды, и она прекрасно это понимала, точно так же, как осознавала, что рискует доверием графа. Но какое-то время все, что происходило между ней и Брентом, будет принадлежать ей, только ей.

Брент наблюдал, как Олимпия карабкалась по какой-то странной решетчатой лестнице, укрепленной на торцевой стороне Доббин-Хауса. Он не сомневался, что это был лишь один из путей, по которым владельцы и патроны заведения могли сбегать отсюда в случае необходимости. Но главное его внимание привлекали прелестные ягодицы Олимпии, туго обтянутые брюками. У него даже руки зачесались от желания погладить ее по задику.

Когда в Уоррене она вышла из своей комнаты, чтобы присоединиться к нему, он чуть не задохнулся, бросив на нее взгляд. Олимпия переоделась мужчиной. От ее вида кровь закипала в жилах, глаз нельзя было отвести. Он подал ей плотный плащ, который она потом оставила в карете, стоявшей за углом под охраной Пола. И теперь Брента одолевало желание сбегать за плащом, чтобы закутать ее и не видеть того, что до боли хотелось потрогать. Но главное – чтобы никто не видел ее такой соблазнительной.

У Олимпии Уорлок были длинные изящные ноги, а брюки в обтяжку подчеркивали рельефность ног, что сразу же привлекло мужское внимание, ну и, конечно, очаровательный задик – такого он еще не видел. Ему ужасно хотелось раздеть ее, ласкать, целовать… Хотя они пришли сюда, чтобы спасти детей от безжалостных извращенцев, Брент вдруг обнаружил, что ему трудно сосредоточиться на деле, которым следовало заняться.

С усилием отбросив эти мысли, он стал подниматься вслед за Олимпией. Окна на первом этаже изнутри закрывали плотно задернутые шторы, а снаружи – ставни. Заглянуть внутрь можно было лишь через окна верхних этажей. Всего же в доме насчитывалось шесть этажей. Его все еще беспокоило, что Олимпия увидит то, что творилось в Доббин-Хаусе.

Откровенно говоря, ему и самому не хотелось заглядывать в окна этого заведения. Он догадывался, что происходило с детьми, приговоренными находиться в этом аду. Если мальчики, которых он разыскивал, находились там, они выйдут на свободу, но их души будут покалечены. Пройдет еще очень много времени, прежде чем душевные раны перестанут кровоточить, а шрамы исчезнут. Ему казалось, что не существовало достаточно тяжкого наказания извергам, которые так обращались с детьми, но еще больше его печалил тот факт, что лишь очень немногие люди переживали за этих детей. Большинство же было безразлично к их судьбе. Кое-кто из высокородных родителей поддерживал своих незаконнорожденных отпрысков, но таких было слишком мало.