них не упало, на этих бездельников, советских граждан, спешащих в кино, не упало, а на ласточку Берии упало. Он сидел ни жив ни мёртв, перед глазами уже добегали маркировки самолётов, лица инженеров, ходящих под Курчатовым, виды Семипалатинского полигона, коричневая земля вдаль, на ней султаны травы, зона, открытая Арктике и заставленная от Индийского океана горными системами Азии, чёрные входы в бункеры, иглы четырёхэтажек без окон, странные конструкции из бетона, цельнолитые, инопланетные артефакты, упущенные или оставленные здесь намеренно, в знак скорби, или поднявшиеся из прерии, когда в радиусе десяти километров образовалась воронка, казахская степь убивала и зимой, и летом, никакого пепла, никаких руин, всё просчитано и веет окончательной для жизни технологией.

На другой день его не нашли утром в номере. Тайно прочесали город и обнаружили у полузаваленного входа в галереи на краю немецкого кладбища на Мясницкой.

Если расположить слова по мере убывания частоты употребления, то частота повторения каждого слова окажется обратно пропорциональной его порядковому номеру в списке, это сопровождает мой излёт жизни. Попрошу заметить, не наш, думать, что наш, было бы неверно. Однако через Текст мы идём вместе, иногда через стенографию, иногда через сноску, через молитву и сшибки шрифтов, но это всегда машинопись. В глазах рябит, мотивация сразу уничтожается, а если посмотреть налево, то херится, так и написано, допустим, у обывателя на лбу, и это он не в «Кто я?» играет, ушёл из подвала с выбитыми проёмами на мостовую, где их кружку, арт-клубу или тайному обществу вольно собираться. Чтоб было зафиксировано на носителе, это непреложно, прочее варьируется, то автономная реальность, подразумевающая, что мы попали сюда из другой автономной, то моральный характер выпячивается, то прагматическая установка. Окружающие коммуницируют со своим создателем, и это не Сталин, не Бог и не их галлюцинация, даже не внутреннее я, Супер-Эго, одно сплошное самонаблюдение, тогда не особо видно, что они пишут на себе. Их с трудом строят какими-то официально-деловыми стилями, руководят ими же и всякими там нюансами те, кто осмыслил ситуацию чуть раньше.

Была ли текстом Вторая мировая? Затрудняюсь ответить, по мне, так после Дрогобыча точно. Не исключаю, что данный конфликт, просчитанный, мог быть перекрёстком, переходом с Ветхого завета на Пураны.

Красноармейцы летят к нам со всех сторон, поскальзываются после ледяного дождя этой ночью, некоторые остаются лежать и стонать, у них открываются старые раны, душевные напоминают о себе, проносясь в голове длинными предложениями из швейных игл, не имея, само собой, законченности, а потому без той пресловутой автономности. Когда их уносят, среди грязного песка остаются лежать протезы, бессильные что-либо поделать руки и ноги, бандажи, увенчанные пенисами в усреднённом состоянии, но большинство выхватывает у меня ручки кресла и взглядом спрашивает, куда, я худо-бедно даю понять.

Нам везде по нуждам расследования, даже этот непреложный процесс являет воссоздание, то есть шагом раньше некий вид распада, а скорее всего уничтожения. Понятие «демиург» всегда, на мой почин, вмещало в себя чересчур много универсалий, слишком широкие полномочия, и вот теперь толкающая его сила или ведущая под руку меня выглядит то как полощущаяся на ветру шинель, меня и моего подопечного знобит, то тиски, то клювы от качки голых ветвей и разницы между экваториальными и полярными районами, то как бьющий из-под дороги столб знаков. Бывает, что сопровождает звук, чаще это имена, из будущего, надо полагать, или из очень далёкого прошлого, времён, когда Аркадия граничила на западе с Элидой, на юге с Мессинией и Лаконией, на севере с Ахайей и на востоке с Арголидой, Флиунтом и Сикионией, а та лежала между реками Ассоп и Гелиссон, пляжи которых иногда, после тайфуна, усеивало монетами с чеканными химерами.

Фальсификация ограбления музея осталась в прошлом, похищение смотрителя длилось и сейчас, как и движение, уже давно инерциальное, дожитие, подмухлёвка репутации, следа по себе, подведение сумм, ведь всё исчислялось ими и при мне, и при Прохорове. Я ловлю себя на мысли, что всё чаще нахожу опору в темперировании времени, это выявляет его стрелу, имеющую одно направление, такая сноска, что до иного пока дело не дошло. На всех вертикальных поверхностях, будь то забор, фасад или борт телеги, сообщено, кого бить, кто сука и кто в кого влюблён, в чём можно отыскать толкование почти любого происшествия, орт, стилизацию под вульгарный текст, хотя он, как я думаю, всё же многогранен. Я толкнул нас для продолжения ещё до 39-го года, и вскоре будет остановка, и если не после Солькурска, то только в том случае, когда я сяду в кресло ему на колени и он своими немощными руками, а может, и силой мысли, станет вращать колёса, и я хоть изредка начну сам давать ему хоть что-то понять.

Мы вернулись из Ноймаркта, и ещё в Ноймаркте он сказал, что желает сделать всё в Солькурске. Дал понять, что не худо бы спросить о секретаре общества, я спросил и узнал, что он ещё жив и, вероятнее всего, скрывается в своей прежней комнате на Садовой.

Мы проносимся и тащимся, нас влекут советские граждане из букв, не расползающиеся от дождя, он, как мне представляется, мог бы быть из знаков препинания, но нет. Осадки описаны где-то далеко отсюда, наряду с художественным стилем безусловны, частью чтоб труднее было жить, частью для правдоподобия, сейчас это нормально распределённая величина с неизвестной дисперсией и средним значением. Информация о статистической выборке есть вообще что угодно, допустим, что Прохоров захватил тогда власть над ним, пользуясь малолетством, и принудил расследовать то, в чём был виновен один из Новых замков.

Дом, в котором до революции располагался трактир, уцелел во время войны. В остальном здание было необитаемо, и на месте заведения успели побывать динамитная мастерская, булочная и молочная кухня, оставившая после себя самые свежие и явные следы. С зада дома в квартиру вела отдельная лестница, хотя именно эту, железную, устроили, как видно, уже при советской власти и тогда же покрасили в бордовый цвет в тон кирпичу дома. Я оставил его внизу, хотя он, я видел это, рассуждал, не стоит ли подняться и ему, потратив на это одни из последних сил. Я сказал, что пока удостоверюсь, если окажется дома, то постараюсь выманить его наружу, он дал понять, что если окажется дома, то он поднимется.

Вуковар не ответил на стук и не открыл. Я осторожно заглянул.

— А я узнал вас, — позже, обращаясь к Л.К..

Он промолчал, и я не уловил от него никакого сигнала.

— Есть пара вопросов о вашей деятельности в должности секретаря общества, — начал тогда