— Вот это поворот.

— Не ожидали?

— А зачем, по-вашему, я тут до сих пор сижу?

— Я и отсюда вижу, что ваши брюки пришиты к обивке.

— Вы правы, с возрастом мне всё труднее из них выпрыгивать.

Я посмотрел на Л.К. Все устали, все, другому миру недолго удерживать нас этой новизной. Рождённые в прошлом веке поглядят ещё немного, как всё пойдёт, и умрут, думая, что их прогноз сделан исходя из неповторимого опыта, а потому жизнь всё равно возьмёт всех за причинное место, конечный итог подступится и ощутится. Переходный ли настал период? Обновление всегда скоротечно, итог его — руины, сперва задушить мир, а потом дать жить. Вот только жизнь теперь как будто с непривычки, пространство помнит, ретушёвка ему — всё равно что закрыть прожжённую дыру в календаре его дубликатом, подложив снизу.

— Насколько я знаю, вы также приятельствовали с Готлибом Салемом, — по собственной инициативе сказал я.

— Вы были с моим дядей, когда он умирал?

Л.К., как мне показалось, пошевелился, и губы его тогда дрожали, хотя они дрожат у него часто, ему больше ста лет. Он долго смотрел на него и вовсе не тем взглядом, каким смотрел всегда и на всё и которым отправлял в свой мозг сведенья, он смотрел как-то иначе. Вопрос мне не понравился, и я, видя, что он молчит, хотел уже сказать сам, но он неожиданно ответил:

— Нет.

— Значит ли это, что вы его предали?

Тут я уже не мог не вмешаться, но не успел.

— Это значит, что я понял то, что он хотел от меня скрыть.

Этим он, как видно, удовлетворился и перевёл взгляд на меня.

— Не упоминайте при мне его.

— Он умер у вас на руках?

— Он уплыл.

— Отчего не уплыли вы?

— Не скопил денег на билет или что-то в этом роде, я сейчас верно не помню. Другой вопрос, отчего не уплыли вы, и с дядей, и даже с ним.

— Не расскажете ли, какого поворота добивалось ваше общество в 1897-м году?

— Дела давно минувших дней, верно? Да, давно минувших дней. Пытаюсь сосчитать, сколько лет прошло с того времени.

— Пятьдесят шесть.

— А сколько лет в НКВД держат гриф секретности?

Это он сейчас произнёс? Или это звуковой гейзер в рамках текста прорвался, побочный эффект, одинокая лампочка, видная с гребня путей в среде покрытого туманом города далеко внизу.

В тумане видны позвоночники на стойках, уходящих во мглу, ветвящиеся, они дань гуманоидному на этой улице. Кони пробиты трубами в спины, недвижимы и освещены лучами багрового заката, приём фигура-фон. Ржавые ложбины горки ведут в облетевший парк, их вылет сразу над кронами, здесь ничто не дрейфует одиноко. Проходная белого кирпича с выбитыми окнами, рядом зелёные ворота с красными звёздами. Застрявшие вагонетки в еловых лапах на высоте кабины строительного крана, любой оттенок выглядит наложенным гелем, пульсирующим тем спектром, который сообразуется с объектом у наблюдателя. Загадочные спирали над порослью, уходящие вдаль, словно это упавший астроинженерный проект, максимум площади при минимуме конструктивных материалов. Огромные морды придуманных в натужном мозговом штурме зверей, плоские и с развёрстыми пастями, в каких парадные, выходящие на улицу, а не во двор. Побеги трёхтомного исследования ордеров, стальные фермы с чудовищными, наполовину вылезшими болтами, с них капает мазут, собирающийся на асфальте в лужи. Миниатюрный замок весь в черепах и подтёках, здесь он исключительно общественный монумент, подъёмный мост вбит наискось в проём, оттуда ползёт ядовитый плющ. Полимерные оскалы бегемотов торчат из коллекторов, затыкая их. Полузасыпанные землёй ряды кресел открытого кинозала, капитуляция если не искусства, то доведённого до ничтожества коллектива — его олицетворения, годного на все профессии — от тапёра до киномеханика. Сорвавшаяся со шпиля сфера из полос алюминия лежит в груде синего стекла, это расколотый космический каток на струе жидкого азота, а поверх него снаряд для тамошних игр. Гигантские лебеди с вырезанными спинами, куда вмонтированы сидения, валяются на боку на берегу пруда или фонтана, ноль плодородия или хозяйственного благородства, а из него торчит обод колеса обозрения, видно только две кабинки, шарниры в засохшей тине. Везде валяются изодранные стихией зонты, никого нет, облако страшной анестезии, когда с ней переборщили, лежит на этом месте словно крышка. В средневековых окнах пятиэтажек не горит свет. Стегозавр, готовый к атаке, с отрубленной головой, тонкий срез и внутри пустота, жертва контрреволюции, отрытая из братской могилы 19-го года на площади 1-го Мая. Гигантский цветной горельеф русалки с торчащими сиськами на фасаде ЗАГСа. ЗИЛы со спущенными колёсами, чем-то придавленные, все как один с похищенными карбюраторами, от вереницы их дорожка из оторванных жиклёров ведёт к Петру I, масштабом 32:1, примотанному верёвками к земле. Пульты управления в рубках на высоте, с высверленными кнопками, отрубленными пучками проводов, выпотрошенные оболочки, ими дополнен список утраченных технических деталей. Скрипящая на ветру, невесомая издали калитка, кованная с вензелями, освещённая фиолетовым всплеском полумглы. На большинстве объектов надписи «Welcome» и «Нerzlich willkommen» кровью с потёками. Обгоревшие лица клоунов, но веки не заклинило, и они всегда в разных положениях, десятки подмигиваний, каждое со своим подтекстом. В ряду из четырёх автоматов с головами свиней и волков третий отброшен, чтобы вставать на его место и фотографироваться. Ветшающая фахверковая деревня из исчезнувших по всей Европе домов, улица, куда загнали ушедшее детство, и я был здесь не один.

Почтальон, уже глубоко в отчаянии, слонялся с одной стороны на другую, сумка провалена внутрь, в руках мелькал жёлтый конверт. Он, может, был и отсюда, но не я, сам не знаю, как здесь оказался, куда девался Ливадийский сад, в который я думал попасть, выходя с Золотой, на этап застройки это тоже не походило. Я побежал в сторону Красной площади, уже задыхаясь, переходя на быстрый шаг, провалился в люк, летел и ударился о землю возле крыльца Дворянского собрания. Когда смог дышать, прислонился лбом к холодным по ноябрьский поре стенам и неожиданно понял, в чём теперь состоит мой долг. Я вернулся домой и перенёс эту улицу на карту, которую готовил к тому времени, когда город объявят восстановленным.

Полночь, я стою у окна в тёмном минц-кабинете и смотрю на редкие огни лежащей в глубокой низине Стрелецкой слободы. Зима, затянувшиеся перед крещением морозы, кто-то подкрадывается к крыльцу, и снег скрипит. Скоро случатся какие-нибудь перемены, а штора, которой я касаюсь правым плечом, тяжела, как бывало только до революции. Сквозь щели в полу внизу видны огни масляных ламп, их несколько, меньше десяти, крадутся.

Я подвожу черту… этим жизням… все стоят понурые, головы