Но если я не человек, то кто же? Ответа на этот вопрос я незнал. Воспоминания, связанные с моим происхождением и появлением на свет,доставляли мне невыносимые муки. То был позор, который я тщательно скрывал отвсего света.

На протяжении первых лет, проведенных в Италии, периода,когда созревала и формировалась моя личность, я начал замечать, что за мнойследят. По всей видимости, рядом со мной находились люди, знавшие обо мне всюподноготную. Я трепетал при мысли, что настанет день, когда они разоблачат мойобман.

Нередко на улицах Флоренции я встречал голландцев, которыхнетрудно было узнать по приметным костюмам и шляпам. Вне всяких сомнений, этилюди следили за мной. Как-то раз в Ассизи прибыл англичанин, который провел вгороде довольно длительное время и каждый день приходил в наш монастырь, дабыпослушать мои проповеди. В ту пору стояли чудесные весенние дни. Рассказываяблагодарно внимающей пастве о деяниях святого Франциска, я чувствовал холодныйвзгляд этого человека, неизменно устремленный на меня.

Я пытался бросить вызов этим соглядатаям, показать, что я небоюсь их. Сталкиваясь с ними, я смотрел им прямо в лицо. Иногда, заметив, чтокто-то из них идет за мной по пятам, я резко поворачивался и устремлялся емунавстречу. Однако они неизменно спасались бегством. И неизменно появлялисьвновь.

Иногда обуревавшие меня плотские желания вынуждали менятерзаться сомнениями. Вопрос о том, следует ли мне неукоснительно соблюдатьналоженный на меня запрет, не давал мне покоя. Еще больше меня волноваливозможные последствия моего совокупления с женщиной. Неужели я способенпорождать монстров? В одном я не сомневался: мне следует поступать так, чтобызаслужить одобрение Господа. Тот, кто, потакая своим похотям, заводил любовницуили предавался мужеложству, избирал наиболее легкий путь. Тот же, кто, совладавс искушениями плоти, отказывался от телесных наслаждений, следовал тернистойстезей борьбы. Но на этой стезе ему не суждено было постичь одну из величайшихзагадок бытия.

Я избрал для себя тяжкий путь святого.

Я не позволил разгореться тлеющему во мне пламенисладострастия, и постепенно огонь потух, не оставив даже проблесков.

Вскоре о моем беспорочном целомудрии стали ходить легенды.Люди передавали из уст в уста, что я ни разу не взглянул на женщину свожделением. Количество исцеленных мною больных увеличилось многократно, хотя япо-прежнему считал, что не способен к чудотворству и исцеляю лишь благодаряискусству врачевателя, которое приобрел за эти годы.

Но стоило мне победить одну страсть, как мною овладеладругая. В то время имела широкое хождение идея, согласно которой благозвучноепение способно привлекать людские души к Христу не менее успешно, чем страстныепроповеди. Вдохновленный этой идеей, я начал сочинять гимны и песнопения, слегкостью соединяя слова и мелодии, и распевать их на улицах. Дошло до того,что я стал предпочитать пение проповедничеству. Порой мне надоедало слушатьсобственный голос, провозглашающий простые истины. Но петь мне не надоедалоникогда.

Люди уже знали, что ни одно мое уличное выступление необходится без музыки — иногда я исполнял гимн, иногда под аккомпанемент лютничитал нараспев короткую поэму. Для меня то было подобием занятной игры, окоторой никто более не догадывался, — мне любопытно было проверить, втечение скольких дней я смогу обойтись без пламенных речей и при помощи одноголишь пения сумею удержать внимание собравшихся.

Через десять лет после прибытия в Италию я принял посвящениев духовный сан. Это могло бы произойти гораздо раньше, будь у меня такоежелание. Однако я намеренно готовился к столь важному событию без всякойпоспешности, с превеликим тщанием. Почти все эти годы я провел в пути, пешкомпреодолевая значительные расстояния, встречаясь с людьми и неся им Слово Божие.Время не имело для меня никакого значения. Я чувствовал, что мне не следуетторопиться навстречу своему уделу.

После того как я был посвящен в сан, остатки страха передсамыми опасными недугами покинули меня. Я пел для неизлечимых больных, которыенуждались в духовном утешении более, чем в уходе. Я входил в зачумленные дома,которые все прочие боязливо обходили стороной.

Однако не все в моей жизни было безоблачно. Тайнаячервоточина точила меня. Порой во сне я невольно вспоминал о своем рождении, освоей жуткой тайне, и всякий раз меня охватывал ужас. Я просыпался в холодномпоту, садился, стряхивая с себя остатки кошмарного видения, и твердил про себя:«Нет, это невозможно». Потом я ложился вновь и, вперившись взглядом в темноту,сознавал, что привидевшийся мне томительный сон — правда. Да, в отличие от всехдругих людей, я не имел ни нормальной семьи, ни детства. Я — вовсе не тот, закого меня принимают. И я снова с мучительной отчетливостью видел своюмать-королеву, темные воды реки, по которой мы с отцом спасались бегством,мрачные пейзажи горной Шотландии.

Иногда мне казалось, что после этих тяжких сновиденийслежка, которую я давно уже замечал за собой, становилась более откровенной иколичество соглядатаев прибавлялось. Пытаясь обрести покой, я внушал себе, чтовиной всему мое разыгравшееся воображение. Тем не менее тревожные мысли ивоспоминания посещали меня все чаще, и мрачные тени, которые они бросали на моюжизнь, сгущались.

Признаюсь, меня нельзя было назвать монахом, безупречнособлюдающим все обеты. Если вы помните, молоко всегда оставалось моейизлюбленной пищей. Дьявол часто искушал меня видением женской груди,переполненной молоком. Даже во время Великого поста я не мог обойтись безмолока, и нарушение поста являлось самым тяжким моим грехом. Деревенский сыр ятоже очень любил и ел его пригоршнями. Мягкая, нежная пища неизменно возбуждаламой аппетит, но пристрастие к молоку и сыру было особенно сильным.

Как-то ранним утром я шел через поле, где паслись коровы.Рассвет лишь занимался, вокруг не было ни души. По крайней мере, мне такказалось. Подойдя к одной из коров, я с наслаждением припал к ее вымени ипринялся с жадностью сосать теплое молоко.

Напившись вдоволь, я растянулся на траве, глядя в светлеющеенебо. Поступок, только что мною совершенный, представлялся мне отвратительным игрязным. Одиночество мое нарушил пожилой крестьянин. Одет он был бедно, хотячрезвычайно чисто и аккуратно, лицо его потемнело от многолетней работы насолнце.

Завидев меня, он что-то испуганно прошептал и бросилсянаутек. Вскочив, я поднял длинные полы своей рясы и побежал вслед за ним.

— Что ты сказал? — спросил я, без труда догнавстарика. Злобно сверкнув глазами, он вновь прошептал что-то нечленораздельное —возможно, то было проклятие — ив следующую секунду умчался прочь с неожиданнойдля столь пожилого человека скоростью.