большой портфель. При этом сам Винцент Шпиттельбергер, положив пенсне на стол, спал. Он засыпал, где и когда только можно было; более того – он спал про запас. Здесь полчасика, там десять минут и так далее; всего набиралась значительная сумма времени, которой возмещался постоянный недосып по ночам. Ночь же нужна была для друзей, для работы – чтобы наверстать упущенное за столом для завсегдатаев в кафе, – для поездок и главным образом для приносивших ему огромное наслаждение тайных заговоров. В общении по ночам прорастает посаженный днем нежный росток интриги. Поэтому даже политик на высоком посту и в почете не может отказаться от ночей, этой по-цыгански кочевой, непостоянной, но продуктивной стихии. Сегодня играешь министра какой-то там отрасли. Завтра захапаешь всю власть в стране, если правильно прочтешь знаки времени и не свяжешься по неосторожности с какой-нибудь партией. Шпиттельбергер спал особенным сном, который, как занавес, был весь в дырах и трещинах, но освежал не меньше, чем глубокое забытье. За этим занавесом спящий постоянно был начеку, чтобы в любой момент уловить и осознать сказанное.

Леонид говорил уже двадцать минут, оглашая биографию, дела и научные работы приглашаемых профессоров, составляя по этим данным характеристику их политической и общественной благонадежности. Его голос звучал приятно, негромко и текуче, сам по себе, отделившись от сознания, хотя никто этого не замечал. В руки чиновника с одутловатым лицом перешли уже листы с именами пяти мудрецов. Стало так темно, что кто-то включил верхний свет.

– Теперь перехожу к медицинскому факультету, – плавно произнес голос и вдруг сделал длинную паузу.

– Теперь – заведующий кафедрой терапии, господин министр, – напомнил Скутеки приподнятым, почти благоговейным тоном, будто дело происходило в церкви. Но этот мягкий способ разбудить спящего оказался ненужным, так как Шпиттельбергер давно уже раскрыл свои выцветшие глаза и «закатил их к небу» безо всякого смущения или сонливости. Несомненно, этот артист сна мог бы без ошибок перечислить имена пяти обсуждавшихся кандидатов – во всяком случае, быстрее, чем Леонид.

– За медициной, – засмеялся министр, – нужно присматривать. Народ ею интересуется. Это переход от науки к гаданию. Я, как вам известно, господа, простой человек, безобидный крестьянин, поэтому если заболею, пойду к травнику или цирюльнику. Но я здоров.

Историк древности Шуммерер захохотал услужливо, с перехлестом. Он знал, как любит Винцент Шпиттельбергер юмор такого рода. Скутеки, поддержанный вымученными ухмылками молодых коллег, разродился лишь одним словом: «Блестяще!» – и быстро добавил:

– Итак, вернемся, господин министр, к кандидатуре профессора Огарока.

В приступе своего признанного всеми остроумия Шпиттельбергер широко улыбнулся и громко сглотнул слюну:

– У вас нет в запасе более крупного светила, чем этот Огарок? Если нет, я лучше черта сделаю профессором терапии…

Леонид между тем безучастно смотрел на несколько лежащих перед ним листков. Он прочел имя и фамилию известного кардиолога: «Профессор Александр Блох». Выше его собственной рукой красным карандашом было начертано: «Невозможно». Воздух сгустился из-за сигаретного дыма и сумерек. Трудно было дышать.

– Факультет и академический совет единодушно высказались за Огарока, – поддержал Шуммерер рекомендацию Скутеки и победно кивнул.

Но тут возвысил голос Леонид, заведующий отделом:

– Невозможно!

Все резко подняли головы. От природы бледное лицо Шпиттельбергера напряглось и заблестело.

– Как, простите? – жестко сказал старый председательствующий, которому почудилось, что он неправильно понял коллегу, – ведь только вчера он говорил с ним об этом щекотливом деле и о том, что недопустимо в настоящее время доверить столь важную кафедру профессору Александру Блоху, будь он даже величайшим знатоком в своей области. Коллега полностью разделял это мнение и не скрывал своей антипатии к профессору Блоху и его соплеменникам. А теперь? Господа были удивлены, поражены этим необычно драматическим «невозможно!», и Леонид не меньше других. Пока голос спокойно обосновывал его возражения, другой человек внутри признавал почти весело: я не изменил самому себе и начинаю сражаться ради своего сына.

– У меня нет желания ближе познакомиться с господином Огароком, – сказал он громко. – Возможно, он хороший врач и преподаватель, но до сих пор он работал в провинции, его публикации немногочисленны, о нем мало кто знает. Между тем профессор Блох известен всему миру, он лауреат Нобелевской премии по медицине, почетный доктор восьми европейских и американских университетов. Он лечит королей и глав государств. Всего несколько недель назад его пригласили на консилиум в Лондон, в Букингемский дворец. Ежегодно он привлекает в Вену самых богатых пациентов – аргентинских магнатов и индийских магарадж. Такая маленькая страна, как наша, не может пренебрегать гигантами и оскорблять их. Этой обидой мы настроим против себя общественное мнение всего Запада…

Ироническая складка скривила губы докладчика. Он вспомнил, как в блестящем светском обществе его спросили недавно о «деле Блоха». Тогда он решительно опроверг только что приведенные аргументы: такие всемирные сенсации, как Блох и компания, не основываются на настоящих ценностях и достижениях, они возникают при содействии мирового еврейства, благодаря послушной ему прессе и беззастенчивой рекламе по известному принципу «из уст в уста». Это не просто слова, таковы его убеждения.

Историк древности озадаченно тер лоб:

– Замечательно и прекрасно, уважаемый господин заведующий. Но к сожалению, личная жизнь этого господина небезупречна. Вы знаете, господа, что он азартный игрок в покер и баккара, проводит за карточным столом ночь за ночью. Речь идет об огромных суммах. У нас есть секретный отчет полиции. А гонорары этот господин умеет взимать, это известно. От двухсот до тысячи шиллингов за один осмотр. Сердце у него открыто только для единоверцев; разумеется, их он лечит бесплатно. Особенно когда они в лапсердаке входят в приемную… Я со своей стороны считаю, что такая маленькая страна, как наша, не может позволить себе ублажать этого Авраама Блоха…

После усердствующего специалиста по древней истории слово взял старик Скутеки. Снисходительным и бесстрастным тоном он сказал:

– Я прошу вас подумать о том, что профессору Александру Блоху уже шестьдесят семь и что преподает он всего два года, если не засчитывать год почетного докторства.

Леонид, покатившись по наклонной, процитировал шутку, часто повторяемую в городе в определенных кругах:

– Конечно, господа! Раньше он был слишком молод для заведования кафедрой, а теперь слишком стар. При этом зовут его, к несчастью, Авраам Блох.

Никто не засмеялся. Разгадывая загадку, старики с морщинистыми лицами строго смотрели на бунтовщика. Что происходит? Какие темные влияния вмешались в игру? Конечно! Он муж госпожи Парадини! С такими деньгами и связями можно позволить себе плыть против течения. Парадини входят в международную элиту. Ага, вот откуда ветер дует! Этот Авраам Блох все средства пустил в ход и, вероятно,