чередовались. Наконец смех пересилил, наполнив ее, как звенящая вибрирующая стихия. Внезапно она вскочила со стула, бросилась к Леониду, упала перед ним на колени и положила голову на колени ему – жест покорно отдающейся жизни. Но поскольку она была высокая женщина с длинными ногами, этот эффектный жест покорности всегда пугал Леонида.

– Если б ты был неотесанным мужланом, – лепетала она, – ты бил бы меня, задушил бы или не знаю что, я ведь так ненавидела тебя, любимый, как никого еще не ненавидела. Не говори ни слова, ради бога, дай мне исповедаться…

Он не сказал ни слова. Он дал ей исповедаться. Он пристально смотрел на ее русые, в ажурной прическе уложенные волосы. Она же, ни разу не взглянув на него, торопливо говорила, опустив голову:

– Когда сидишь так у парикмахера, голова в фене, часами, в ушах звенит, воздух нагревается, нервы на пределе, каждый волосок кричит, при холодной завивке приходится все это терпеть, вечером опера, а при таком ветре волосы все время разлетаются… я рассматривала снимки в «Вог» и «Жардин де мод», только чтобы не видеть самого скверного, чтобы с ума не сойти, ведь ты знаешь, я была непоколебимо убеждена в том, что ты мошенник до мозга костей, хитрец, плут и льстец, действительно нечто вроде соблазнителя служанок по воскресеньям, всегда безупречный с виду, этакий скользкий угорь, а меня ты дурачил все эти двадцать лет, мистифицировал, как это называется в суде, ведь со дня нашей помолвки ты играл мной, чтобы стать тем, что ты есть, а я всю жизнь положила и молодость растратила, чтобы напомнить теперь тебе, что у тебя есть любовница, Вера Вормзер loco, потому что ее письмо я увидела на столе перед завтраком, это было как страшное озарение, я должна была собрать все силы, чтобы не выкрасть письмо, но это было ни к чему, я ведь знала, было ясно как день, что ты один из тех, кто ведет двойную жизнь, как показывают в кино, что у вас есть общая квартира, общее хозяйство, у тебя и у Веры Вормзер loco, просто идиллия, – разве я знаю, что ты делаешь в служебное время, на частых совещаниях до глубокой ночи, и дети у вас есть, двое или даже трое… и квартиру я видела, к слову, где-нибудь в Дёблинге, около парка Куглер или Вертхаймштайн: свежий воздух для детей; я была уже в уютном гнездышке, которое ты свил для этой женщины, я нашла там безделушки, которые пропали в доме, я и твоих детей видела, так и есть, их трое, подростки, бастарды, противные, они прыгали вокруг тебя и называли тебя дядей, а иногда, безо всякого стыда, – папой, ты проверял у них уроки, а самый младший ползал по тебе, ты ведь был «счастливым отцом», как пишут в книгах. И все это я пережила и вытерпела в моей бедной голове, зажатой феном, как в шлеме, я не могла убежать, приходилось еще любезно отвечать, когда пришел цирюльник, чтобы меня развлечь: «Госпожа заведующая выглядит ослепительно, будет ли госпожа заведующая на маскараде в Шёнбрунне, госпожа заведующая должна появиться там, как юная императрица Мария Терезия, в кринолине и в высоком белом парике, ни одна дама из венской аристократии не сравнится с госпожой заведующей, господин заведующий будет восхищен», – а я не могла ему сказать, что вовсе не хочу восхищать господина заведующего, потому что он тряпка и «счастливый отец» в Дёблинге… Молчи, дай мне высказаться, самое скверное еще впереди. Я не только ненавидела тебя, Леон, я тебя ужасно боялась. Твоя двойная жизнь стояла передо мной, как… как… ах, я не знаю как, но вместе с тем, Леон, я была настолько уверена – теперь мне трудно это вообразить, – что ты хочешь убить меня, потому что должен избавиться от меня на всякий случай, ведь Веру Вормзер ты убить не можешь, она мать твоих детей, это каждый поймет, я же связана с тобой только свидетельством о браке, листком бумаги, – следовательно, ты убьешь меня и сделаешь это искусно: отравишь меня медленно действующим ядом, ежедневными дозами, лучше всего – капая в салат, как научились у людей эпохи Ренессанса – Борджиа и… Почти ничего не чувствуешь, но малокровие растет день ото дня, пока не наступит конец. О, клянусь тебе, Леон, я хотела видеть себя в гробу, который ты красиво поставишь для торжественного прощания, я была бы такой молодой и восхитительной, с только что завитыми волосами, вся в белом, в мягком плиссированном крепдешине, только не думай, что я говорю с иронией или шучу, ведь сердце мое разбито, я слишком поздно, уже после смерти, узнала, что мой горячо любимый муж, которому я пылко верила, – коварный женоубийца. И потом, конечно, пришли бы все они – министры и президент, чиновники и знать, – чтобы выразить тебе соболезнования; ты бы выглядел до ужаса безупречно – ты во фраке, как в первый раз, когда мы встретились, ты еще помнишь? тогда, на балу юристов, – а потом ты бы шел за моим гробом рядом с президентом – нет, не шел, вышагивал и кивнул Вере Вормзер, которая вместе с детьми наблюдала бы за всем с трибуны… а теперь представь себе, Леон, с какими картинами в голове я прихожу домой и нахожу тебя перед моими письмами, чего ни разу не случалось за эти двадцать лет. Я не поверила своим глазам, но это уже была не игра воображения – ты обернулся совершенно чужим человеком: мужчина с двойной жизнью, муж другой женщины, кавалер-плут, думающий, что его никто не видит. Не знаю, сможешь ли ты простить, но в это мгновение будто молния меня ударила: он хочет после моей смерти заполучить мое состояние, мое богатство. Да, Леон, за моим письменным столом с выдвинутым ящиком ты выглядел точно так, как застигнутый на месте преступления подделыватель завещания, искатель наследства. Я еще не думала о том, чтобы написать завещание. Все будет принадлежать тебе! Молчи! Дай мне сказать все, все, все! После этого ты накажешь меня, как строгий исповедник. Пусть наказание будет ужасным! Ну, пойдешь один к Аните Ходжос, она до безумия в тебя влюблена, просто пожирает тебя глазами. Я буду терпеливо ждать дома и не стану к тебе приставать, потому что точно знаю, что не ты виноват в моих отвратительных фантазиях сегодняшнего дня, а одна я и письмо ни в чем не повинной дамы, – впрочем, неприятный у нее почерк. Отпетый негодяй не способен так… так… для