взгляд толстяка. То была фанатичная ненависть юного поколения, которое приняло свое решение и задумало безжалостно изгнать «ненадежных». Мстительный Шпиттельбергер обижен, толстяк и молодежь, видите ли, возмущены, и этого достаточно, чтобы все пошло к черту! Леонид, который только сегодня утром с радостным удивлением думал о своей блестящей карьере, теперь, днем, отказался от нее без боя и без сожаления. Слишком великой перемены требовал остаток дня. Тяжелым бременем лежала на Леониде предстоящая исповедь. Но да будет так!

Он медленно поднялся по лестнице на верхний этаж. Его роскошный халат, выглаженный, как всегда, лежал на стуле. Леонид снял серый пиджак и тщательно вымыл в ванной лицо и руки. Потом гребнем и щеткой заново расчесал волосы на прямой пробор. Пока он рассматривал в зеркале свои по-молодому густые волосы, его охватило вдруг странное ощущение. Ради самого себя он пожалел об этой приятной моложавости. Непостижимая пристрастность природы, в пятьдесят лет превратившая того засоню из парка Шёнбрунна в старую развалину, сохранив Леониду юношескую свежесть, была, как ему теперь казалось, потрачена на него впустую. Он, с мягкими густыми волосами и розовыми щеками, совершенно выбит из колеи. На душе полегчало бы, если б из зеркала смотрело на него старое опустошенное лицо. Хорошо знакомое, привлекательное, холеное лицо показывало ему, что все потеряно, хотя солнце еще в зените…

Заложив руки за спину, он медленно прогуливался по комнатам. В гардеробной остановился, принюхиваясь. Он редко заходил в эту часть дома. Запах духов, которыми пользовалась Амелия, слабо повеял на него как обвинение, которое именно из-за своей слабости действовало вдвойне. Этот аромат новой тяжестью лег на душу. Запах сожженных волос и спирта еще обострил его боль. В комнате царил легкий беспорядок. Несколько пар туфелек грустно стояли друг за другом; туалетный столик со множеством бутылочек, хрустальных флакончиков, чашечек, коробочек, жестянок, ножниц, кисточек и напильничков для ногтей был не прибран. Душа Амелии парила в комнате, как отпечаток нежного тела на оставленных подушках. На секретере, рядом с книгами и журналами мод, небрежно лежали кипы распечатанных писем. Какое-то наваждение: в эту минуту Леонид страстно пожелал, чтобы Амелия провинилась в чем-то таком, что тяготит ее совесть, а ему вернет потерянное самообладание и невинность. Он впервые сделал то, что всегда презирал. Он бросился к письмам и стал рыться в куче холодной бумаги, читая строчку здесь, фразочку там, лихорадочно перебирая письма от мужчин в поиске доказательств неверности; он был старательным кладоискателем своего позора. Мыслимо ли, чтобы Амелия все эти двадцать лет оставалась его верной женой, – его, тщеславного труса, закоренелого лжеца, скрывавшего обиды и грусть своей жалкой молодости под лоском фальшивой общепринятой заурядности? Он никогда не мог преодолеть дистанцию между ними, расстояние между урожденной Парадини и прирожденным глотателем грязи. Он один знал, что его самоуверенность, непринужденные манеры, небрежная элегантность были подражанием, натужным притворством, что не оставляло его даже во сне. С бьющимся сердцем он искал письма, которые сделали бы его рогоносцем. Но то, что он находил, было чистейшими оргиями невинности; письма добродушно посмеивались над ним. Тогда он рванул к себе выдвижной ящик изящного письменного стола. Леониду покорно отдался милый беспорядок женской забывчивости. Между бархатными и шелковыми лоскутами, настоящими и фальшивыми драгоценностями, кольцами, перчатками без пары, затвердевшими шоколадными конфетами, визитными карточками, матерчатыми цветами, губной помадой и коробочками с лекарствами лежали перевязанные пачки старых счетов, банковских бумаг и писем – и они тоже подшучивали над ним своей безгрешностью. Напоследок в руки ему попался календарь. Бесстыдно нарушив тайну, Леонид его просмотрел. На некоторых листках – беглые записи Амелии: «Сегодня снова наедине с Леоном. Наконец! Слава богу!», «После театра – удивительно красивая ночь. Как когда-то в мае. Леон восхитителен». Эта книжечка была трогательно точным конспектом их любви. Последняя запись состояла из нескольких строк: «Нахожу, что Леон после празднования своего дня рождения изменился. Он чересчур галантен, снисходителен, при этом невнимателен. Опасный возраст для мужчины. Нужно понаблюдать за ним. Нет! Я твердо в него верю!» Слово «твердо» было три раза подчеркнуто.

Она верила в него! Как она простодушна при всей своей ревности! Абсурдные, грязные надежда и страх обманули его. Вина жены не облегчит его вину. Скорее, Амелия вложила ему в душу последнюю тяжесть – свою веру. Поделом ему. Леонид сел за столик и бессмысленно уставился на трогательный беспорядок, который он осквернил и увеличил своими грязными руками.

Когда вошла Амелия, он не вскочил в испуге, а остался за столом.

– Что ты делаешь? – спросила она.

Тени и синева у нее под глазами стали резче. Леонид нисколько не смутился. Для такого прожженного лжеца, как я, подумал он, нет такого положения, которое изменило бы мои планы.

– У меня болит голова. Я искал таблетки. Аспирин или пирамидон.

– Пирамидон лежит прямо перед тобой.

– Боже мой, я и не заметил…

– Вероятно, тебя слишком заботит моя переписка… Дорогой мой, если женщина так небрежна, она просто не может ничего утаить…

– Нет, Амелия, я знаю, какая ты, я твердо в тебя верю.

Он встал, хотел взять ее за руку. Она отступила и сказала с нажимом:

– Не слишком галантно, если мужчина так уверен в своей жене…

Леонид сжал ладонями виски. Только что вызванная ложью головная боль немедленно явилась. Амелия что-то в нем почуяла. Еще сегодня утром она что-то почувствовала. И теперь это чувство укрепилось. Если она сейчас устроит мне сцену, будет оскорблять меня, надоедать, признание дастся мне легче. Если будет добра и заботлива, – не знаю, хватит ли у меня мужества… К черту, нет больше никаких «если», я должен все сказать!

Амелия стянула с пальцев фиалкового цвета перчатки, сняла по-летнему тонкое каракулевое пальто, молча взяла из коробочки таблетку, пошла в ванную и вернулась со стаканом воды. Ах, как она добра ко мне! Увы! Растворяя таблетку, помешивая ложечкой в стакане, она спросила:

– У тебя неприятности?

– Да, неприятности. На службе.

– Конечно, Шпиттельбергер? Мне кажется…

– Оставим это, Амелия…

– Винцент похож на засохшую жабу перед дождем. И господин Скутеки, этот деревенский школьный учитель из Богемии! Каким людям позволено теперь править!

– Князья и графы прежних времен, хотя и выглядели получше, правили еще хуже. Ты неизлечимая эстетка, Амелия…

– Не сердись, Леон. Зачем тебе эти пошляки? Брось их!

Она поднесла к его губам ложечку и протянула ему стакан. От внезапной грусти у Леонида защемило сердце. Он хотел прижать Амелию к себе. Она наклонила голову набок. Он заметил, что сегодня она, по-видимому, часа два провела у парикмахера. Облако ее безупречно завитых волос