английский королевский дом в руках держит. Все это махинации масонов и золотой мировой клики, а наш брат не знает, где денег достать на новый костюм!

Между тем рыжий сплетник снял нагар со своего пористого носа и задумчиво рассматривал находку.

– Наш великий сосед, – сказал он грустно и одновременно угрожающе, – радикально очистил высшую школу от чуждых элементов. Если какой-то Блох получит у нас кафедру, тем более кафедру терапии, это будет демонстративный жест, удар кулаком в лицо Германии; я предложил бы господину министру подумать об этом… Мы ведь хотим, чтобы защитить нашу независимость, перехватить ветер, надувающий паруса их корабля, не так ли?..

Метафора ветра, который следовало перехватить, вырвав штурвал у будущего штурмана корабля с наполненными парусами, была очень популярна в те дни. Кто-то сказал: «Совершенно верно»; стоявший за стулом министра опухший подпасок подхватил эту реплику. Леонид пронзил его взглядом. Этот чиновник служил в отделе, с которым господин заведующий соприкасался редко. Непредсказуемый Шпиттельбергер принял этого толстяка под свое покровительство, отчего тот и участвовал в сегодняшнем совещании. Взгляд его водянисто-светлых глаз излучал такую ненависть, что Леонид выдержал с трудом. Одного имени «Авраам Блох» было достаточно, чтобы пухлое лицо этого флегматика покраснело от ярости. Из каких источников питалась его жгучая ненависть? Почему он с дерзкой откровенностью направляет ее на Леонида, своего в этом учреждении человека, двадцать пять лет добросовестно здесь прослужившего? Лично Леонид никогда не выказывал пристрастия к таким типам, как профессор Блох. Наоборот! Он таких избегал, хотя и не осуждал слишком строго. Теперь – это несправедливо! – он как будто связан с этим подозрительным племенем. Все из-за чертова письма Веры Вормзер! Надежная основа его существования опрокинута. Он вынужден, вопреки своим убеждениям, представлять кандидатуру модного врача-идола. И вдобавок приходится терпеть наглые замечания и бесстыдные взгляды этого кашеобразного балбеса, будто Леонид – не просто защитник Блоха, но сам Блох. Как далеко зашло! Леонид первый опустил глаза перед человеком, который так внезапно оказался его врагом. Лишь тогда он заметил, что Шпиттельбергер внимательно смотрит на него сквозь косо сидящее пенсне.

– Очевидно, вы кардинально изменили свою точку зрения, господин заведующий?..

– Да, господин министр, я изменил свою точку зрения по этому вопросу.

– В политике, дорогой друг, иногда бывает полезно возбуждать злость. Все зависит от того, кого злить.

– Я не политик, господин министр. Я служу государству из лучших побуждений.

Холодная пауза. Скутеки и другие чиновники замкнулись в себе. Но Шпиттельбергер, кажется, нисколько не обиделся на язвительную фразу. Он осклабился, показав гнилые зубы, и объяснил добродушно:

– Ну-ну, я сказал это как простой человек, как старый крестьянин…

Не было на белом свете, чувствовал Леонид, человека менее простого, более коварного и сложного, чем этот «старый крестьянин». Ощущалось, как за ясным лбом этого обросшего щетиной упрямца по многим друг над другом построенным путям железной дороги и метрополитена мчатся поезда его неутомимой целеустремленности. Мгновенная уступчивость Шпиттельбергера, более мучительная, чем враждебность Шуммерера и опухшего балбеса, повисла в пространстве, как скопление облаков. Не хватало воздуха.

– Если господин министр позволит…

Леонид вскочил и распахнул окно. В этот момент хлынул ливень. Испещренная черными штрихами стена воды загородила мир. Не видно церкви миноритов. Будто копыта коней при кавалерийской атаке били по крышам и мостовой. Хотя молнии не сверкали, внутри гигантской пирамиды дождя рокотал гром.

– Самое время, – проговорил Скутеки жестко.

Шпиттельбергер встал и, приподняв левое плечо, с руками в карманах мятых штанов, шаркая ногами по полу, подошел к Леониду. Теперь он действительно походил на крестьянина, который на воскресном базаре пытается втридорога продать корову.

– А что, господин заведующий, если мы наградим этого Блоха Большим золотым крестом за заслуги в области искусства и науки и, сверх того, титулом надворного советника?..

Это предложение доказывало, что министр считает своего подчиненного не обычным чиновником вроде бравого Ярослава Скутеки, а влиятельной персоной, за которой скрывается невидимая, но непреодолимая власть. Решение проблемы было достойно Шпиттельбергера. Кафедра и критика – реальная сила, обладать которой должна чисто отечественная наука. А орден, которым награждают крайне редко, настолько почетен, что сторонники противоположной партии не посмеют и рта раскрыть. Этим можно услужить обеим сторонам.

– Что вы об этом думаете? – завлекал Шпиттельбергер Леонида.

– Я считаю такой компромисс недопустимым, господин министр, – сказал Леонид.

Старик Винцент Шпиттельбергер широко расставил свои короткие ноги и, как бодливый козел, нагнул поросшую серой щетиной голову. Леонид посмотрел сверху вниз на плешь на макушке министра и услышал, как тот, сглотнув слюну, спокойно произнес:

– Вы знаете, что я очень ловок, дорогой друг…

– Я не могу помешать господину министру совершить ошибку, – сказал Леонид коротко, опьяненный своим неведомо откуда взявшимся мужеством. Ведь о чем шла речь? Об Александре Блохе? Смешно! Несчастный Блох был лишь случайным поводом. Но Леонид мнил себя достаточно сильным для правды и обновления своей жизни.

Министр Шпиттельбергер в сопровождении Скутеки и советников покинул Красный салон. Леонид стоял у окна. Дождь не ослабевал.

Глава пятая

Исповедь, но другая

Когда Леонид возвратился домой, дождь лился сплошными, но слабеющими струйками. Слуга сообщил, что милостивая госпожа еще не вернулась. Редко случалось, что Леонид вынужден был ждать Амелию, когда приходил днем со службы. Сейчас он вешал на крючок капающее на пол пальто, и все в нем вибрировало – так озадачен он был своим сегодняшним поведением. Возражая министру, он впервые в жизни нарушил служебные правила, проявил бестактность. Не дело чиновника – бороться с открытым забралом. Надо быть гибким, плыть в потоке жизни, осторожно им управлять, избегать водоворотов и скал, стремиться к желанной пристани. Он изменил этому тонкому искусству и силой довел дело Александра (Авраама) Блоха и самого себя до кризиса, до недоверия правительству. (Дело, впрочем, скучное до зевоты.) Если он все-таки благодаря тайному влиянию Веры и сына ввязался в эту борьбу, надо было, согласно старому обычаю, действовать по «негативному методу». Выступить не за Авраама Блоха, а против профессора Огарока; не с аргументами по существу дела, а с формальными возражениями. Скутеки оказался мастером своего дела, когда не проявил против Блоха прямого антисемитизма, а привел вполне объективный и неопровержимый довод – его преклонный возраст. Сходным образом и Леонид должен был доказывать, что Огарок как кандидат не отвечает необходимым требованиям. Если завтра Кабинет министров примет решение о назначении этой «затычки», то он, заведующий отделом, потерпит в своей сфере жестокое поражение. Теперь слишком поздно. Его поведение сегодня и поражение завтра принудят его уйти в отставку. Он вспомнил ненавидящий