Ещё позавчера я копал могилу. Долго, даже слишком долго. Мокрый, местами, снег, холодная и твёрдая, как камень, земля… Спросишь, зачем я это сделал? Я не смог его сжечь. В какой-то момент я подумал, что… Раньше у меня как-то хватало на это смелости. Раньше я удивлялся тому, почему некоторые предпочитали рыть могилы, ведь это, как я считал, служило напоминанием о человеке, о его смерти и жизни в целом… Оказалось, что я был полностью прав — это служит напоминанием о человеке, о его жизни и о его смерти, но именно это и является той причиной, по которой люди не хотят кого-либо сжигать… Такая… Перемена мысли, что ли? Смена приоритетов? Ничего не стало другим, но изменилось слишком многое… Кажется, я становлюсь старым.

Илай, улыбнувшись, легонько закивал, но тут же забылся в кашле — он тоже был стар для того, чтобы начинать заново. Слишком стар.

— А ты? Ты смог бы сжечь его? — кивнул Уилл обратно. — Если бы пришлось?

Старший долго молчал. Непонятно, то ли считал тот вопрос проверкой, то ли сам никогда не задумывался над ответом — старшие ведь всегда умирают первыми, верно? Всегда должны.

— Если бы смог добраться до тела, — медленно и осторожно начал он. — Если бы у меня было время… Нет — всё равно сжёг бы. В любом случае.

— Это хорошо, — Уильям, приложив усилия, встал на ноги и, прихрамывая, пошёл к выходу. — Учитывая то, что от него останется, я выполню твоё желание, — голос вновь звучал слишком спокойно. — Продолжим завтра.

* * *

Он всё не спал, слушая треск дерева в камине, посматривая в окно на светлую и безмятежную ночь. Держа в руках тот самый камень, коим он бил Илая, Уильям чувствовал, что его нельзя было взять нормально, им нельзя было пользоваться, как оружием — угловатой формы, с острыми краями, очень широкий он всё выскальзывал из ладони и почти не помещался, но стоило ему услышать его стук о дерево, как он тут же видел перед собой ту картину — как он замахивался им, как наносил удар, слышал выстрел.

Трудно было спать. Нет — спать было невозможно. Всякий раз, когда он закрывал глаза, он слышал крик сотен и сотен голосов: о том, что это он был виноват; о том, что старался недостаточно; он том, что позже был недостаточно жесток. И пускай он знал, ощущал по своему сердцебиению и агрессии, что это говорил не он, отделаться от тех голосов он не мог. Все те его усилия жить с его недугом, все те старания лопнули в момент выстрела, как и во все предыдущие разы — всякий раз, когда он переживал сильный стресс, ему приходилось вновь бороть это в себе — свою тень.

«В вас будто что-то сломалось внутри», — о, он точно был прав. Как добродетель порождает добродетель, так и насилие порождает только насилие; кровь живёт в крови, а жестокость рождается из жестокости — у всякого дерева есть корни, но когда они полностью заполняют человека, когда он не представляет, что от кого-то другого может исходить что-то другое, что его злобу попытаются простить или его протянутую руку отгрызут, оставив ему лишь мясо — вот тогда он ломается, перестаёт воспринимать мир таковым, какой он есть, и начинает жить в собственной правде, в собственных цветах. А у того, кто живёт в собственной правде, не существует неправоты, не существует лжи от себя, потому что никогда не было истины — только его правда. «И не вижу я зла, так как слеп ко всему».

Так и случилось со многими людьми — у них исчезла истина. Правильно ли было убить Ви? Смотря, для кого. Правильно ли было не убить? На то тоже не дать однозначного ответа. Уильям сидел и, пялясь в пустоту, отчётливо понимал, что Илай не считал себя неправым — для него это действительно было просто работой. Впрочем, как и он сам не считал неправым себя. «А если взглянуть со стороны морали?» — но в том и была проблема — не было морали, не было каких-то рамок, был только он — эгоизм. Желание одного оказалось доступнее желания другого.

Хуже всего было то, что именно эта схожесть, это почти идентичное мышление двух похожих по характеру людей и отвращало Уильяма — ему была противна мысль, противно само осознание того, что так, скорее всего, поступил бы он сам. Более того: что он так уже поступал. Нет, не он. Это точно был не он — кто-то другой, кто-то более корыстный, кто-то, не знающий никого, кроме себя — не он. Теперь он бы так не поступил… Он бы так не поступил?

*Двадцать восьмое ноября две тысячи восемьдесят четвёртого года*

Дверь в подвал со скрипом открылась, тут же прыснув на Хантера волной духоты и жара, исходящей оттуда. Сонный, он едва перебирал ноги и, стараясь не опираться на прострелянное колено, тащил за собой старый лом. Ступенька за ступенькой, ступенька за ступенькой.

Ему так и не удалось поспать. Каждую минуту, каждую секунду, приближающую новый день, в нём боролись два существа — Уильям из Джонсборо, желающий как можно более кровавой расплаты за всю ту боль на пару с напрасно отнятыми жизнями, и Уильям Хантер, понимающий, что если бы Ви был рядом, если бы он хоть как-то мог повлиять на то, что должно было произойти — он бы не дал ему превратиться в чудовище, он возненавидел бы его за это. Справедливость и прощение никогда не идут в вместе, и, как бы ему ни хотелось остаться посередине, приходилось выбирать.

— Утречка, — щека старика вновь завыла от удара. — Продолжим?

— Воды… — едва выговорил тот. — Дай ему воды.

Тот открыл дверь и взглянул на младшего: как и ожидалось, пальцы с гвоздями опухли; отрубленный и прижжённый после неровно покрылся коркой после, судя по полу, небольшого кровотечения; пальцы без ногтей выглядели совершенно нормально — с высохшей кровью по краям, немного набухшие.

— Он в порядке, — ответил Уильям.

— Здесь же невозможно дышать, а у него… — старший тоже покрылся потом из-за духоты. — У него ещё может быть жар из-за воспаления — дай ему воды.

— Подождёт полудня. Да и вообще, если мне не изменяет память, вчера ты отказался от воды.

— Это было вчера!

Он зашёл тому за спину и,