— Хорошо сказано — «вчера»… Перейдём к сегодняшним правилам, — он задрал рукав рубашки, и поправил свои часы. — Сейчас я запущу секундомер. Всякий раз, когда кто-то из нас будет говорить, я буду останавливать его. Как только он достигнет пяти минут, я сломаю твоему брату палец на ноге, — кивнул он в сторону Чарльза, — и счёт пойдёт заново. Никаких исключений, никаких перерывов, а счётчик будет идти даже во время получения нашим Чарли наказания. Хочешь спасти своего брата? Говори, — он снял часы с руки и нажал на копку секундомера. — Отсчёт пошёл.

Но старший, как ни странно, всё равно молчал — он пристально смотрел в глаза Уильяму, на чьем лице сама собою появилась лёгкая полуулыбка, и ждал. «Думаешь, не ложь ли всё это? — тот смотрел на Илая и тоже не издавал ни звука. — Хочешь проверить, зная, что ломать будут не тебя? Вот это забота».

Стрелки медленно подходили к нужному числу. Четыре, четыре тридцать — из-за тишины время тянулось, словно резина, а лёгкий ветерок потоков пыли, курсирующих от стены к стене, казался настоящим грохотом. Это было войной на истощение — заговоривший первым признался бы, что нуждался в беседе больше, чем второй, что был готов стерпеть собственные гордость и предубеждения. Уильям не был готов на такое — он скорее выбил бы Илаю пару зубов или вырвал пару ногтей, чтобы тот тоже почувствовал вкус своего любопытства; скорее бы убил, но не дал даже шанса предполагать, что у того было преимущество.

Пять. Поднимаясь на ноги, он сбросил секундомер и тут же запустил его заново, неспешно и очень демонстративно нажимая на кнопки. «Ты сам виноват в этом», — говорили его движения. Он взял лом одной рукой и неспешно пошёл в соседнюю комнату, волоча его по полу. Шаг, шаг, шаг. «Думаешь, я остановлюсь? — он смотрел на спящего Чарли и старался не оборачиваться. — Очень зря. Очень зря».

Мужчина действительно спал. Обливаясь потом из-за духоты и жара от ран, пытаясь ворочаться в путах, чтобы хоть как-то размять затёкшие конечности, всё равно спал. Боль вызывала стресс, стресс вызывал усталость, а усталость — сонливость. Многие так и умирали — получив сильное ранение, просто засыпали навсегда, но не этот.

Уильям предусмотрительно разул того ещё два дня назад — все всегда начинают с пальцев, всегда начинают с ногтей. Смотря на лицо младшего Брата тот очень жалел, что тот не мог кричать, но более жалел лишь о том, что снимать кляп с его рта было нельзя — столько целых зубов было и было полным-полно времени, чтобы то исправить. Он обхватил инструмент двумя руками и, подобно кувалде, занёс себе за плечо.

— Нет!

Удар. Металлическое эхо от удара по кости безымянного пальца почти мгновенно исчезло в деревянном полу, но осталось звенеть в ушах ещё на целую вечность. Чарльз, выброшенный из сна резкой болью, практически свалился вместе со стулом. С его уст раздавался порывистый и оборванный крик, прерывающийся кашлем и рвотными позывами. Он пытался вырвать свою правую ногу из пут, пытался выломать её, лишь бы хоть как-то освободиться, потому что мозг считал, что освобождение снимет боль — очередной самообман.

От пальца не осталось практически ничего — кость переломало в нескольких местах, ноготь треснул, сухожилия были либо разорваны, либо выставлены напоказ из-за сползшей кожи — такой проще было отрубить, чем залечить.

«Неужели, ты настолько боишься смерти? — обернулся тот на Илая, но не проронил ни слова. — Так испуган тем, что твоя жизнь закончится, что готов дать своему брату страдать днями напролет? — старший опустил голову, стараясь не смотреть на то зрелище, и шепотом повторял лишь одно слово: «ублюдок». — Как же сильно это идёт вразрез с твоей хвалёной заботой».

Когда Хантер сел обратно, поставив окровавленный лом возле себя, прошло уже тридцать секунд. Связанный старик всё ещё пытался выровнять дыхание, но, как надеялся охотник, понимал: всех пальцев на ногах и руке хватит только на один час, зубов — максимум на три. Всего четыре часа молчания из долгого-долгого и, что хуже, очередного дня.

«Думаешь, многого добьёшься своим молчанием? — он смотрел то на Брата, то на часы. — Конечно — тебе ведь неизвестно, что я могу узнать половину из того, что хочу узнать от тебя, в любой момент. Но если этот кто-то жив — мне нужно знать, где он находится. Так что ты заговоришь. Рано или поздно. При живом брате или мёртвом — у тебя нет выбора, ублюдок».

Пять. «Ви не одобрил бы этого, — подумал он, перезапуская таймер. — Сказал бы, что есть другой путь, а я не стал бы считаться. Не стал бы? — колено сильно болело всякий раз, когда он пытался опереться на него, но выбора не было — нужно было вставать, нельзя было не вставать. — Всего полтора месяца… Почему он так сильно повлиял на меня? — он взял инструмент и пошёл в соседнюю комнату. — Джеймсу такого не удавалось за два года. Не удалось ли?.. Не знаю. Явно не так быстро», — замах, удар, крик.

Лом попал вновь прямо по безымянному пальцу — тому, что от него осталось. «Неужели, я промазал? — удивлялся сам себе Хан, совсем не замечая, как от сонливости закрывались глаза, руки тряслись от усталости, а голова кружилась от стресса. — Нет. Не мог промазать», — он вновь замахнулся и, приложил больше сил, нанёс удар — мизинец переломало прямо с частью ступни.

— Ублюдок! — раздался отчаянный крик сзади. — Ты же обещал отбивать по одному пальцу!

Он стоял, уронив инструмент на пол, и слушал своё сердцебиение. Всякий раз, когда он думал о том, что Ви бы этого не позволил, сотни и сотни голосов повторяли ему одно и то же: «Но он мёртв. И это позволил ты».

— Один, два… Какая разница? — выдохнув, он вновь поставил таймер на паузу и захромал обратно. — Если ты не собираешься говорить — их всё равно не останется до конца этого утра.

— Ты не можешь! Не можешь!..

— Продолжай молчать и посмотришь — могу ли я. Из пятнадцати пальцев в сумме осталось двенадцать. Думаю, на руке я сначала сдеру с них кожу.

— Животное… — он то ли плакал, то ли смеялся, стараясь сдержать эмоции. — Просто ёбаное животное.