будучи транзистором всех тех чувств, ему нужно было лишь немного собственной силы воли, чтобы продолжать, чтобы держаться и направлять эти боль, страх и отчаяние.

«О, да — это точно, — думал он, глядя в ответ. — Слишком лёгкая смерть для таких ублюдков. Я знаю: тебе больно, старый ты кусок дерьма. Как бы ты ни пытался скрывать волнение за своего братишку за пеленой хладнокровности, как бы ни старался молчать, когда хочется кричать от страха — я всё ещё помню, как ты взывал к нему часами, пытаясь услышать хоть слово, я помню то чувство, исходящее от тебя, когда ты их так и не услышал. Двуличная сволочь».

— Во время Второй Мировой Войны, — продолжил Хан, — нацисты проводили многочисленные испытания на пленных в своих специализированных лагерях. В цивилизованном мире, что настал позже, считалось неэтичным ссылаться на их исследования, но глупо отрицать, что некоторые из опытов подарили человечеству поистине уникальные данные. Например: сколько времени человек может жить после переохлаждения, сколько времени способен провести в ледяной воде до остановки сердца, как на него повлияют различные отравляющие вещества вроде газов и цианидов, прочее. Но один из них я, став наёмником, всегда находил весьма полезным: сколько раз можно сломать одну и ту же кость прежде, чем её придётся ампутировать. Как думаешь, — кивнул он в сторону другой комнаты, — я сейчас превысил лимит? Догадаешься?

Уильям поднялся на ноги и потащил за собой свой стул. Хромая к Чарльзу, он отчётлив понимал, что была пора со всем тем заканчивать — психологический порог Илая явно был слишком близко, чтобы брезговать моралью или совестью.

— Эксклюзивное предложение, — он подошел и рывком ударил по остаткам ступни, от чего Чарли перешёл на настоящий вой, — говори, или пальцев у него не останется. Хватит пустой болтовни — ты даже беседу поддержать нормально не можешь. Сейчас либо я услышу от тебя имя, либо не остановлюсь.

Он поставил стул рядом со стулом пленного и, присев рядом, ухватил безымянный палец — мизинец уже был им отрезан. Одним взмахом он провёл дугообразное движение, срезав кожу почти по диаметру, и, поддев лезвием, схватил пассатижи.

— Остановись! Остановись! — краснея, кричал старший Брат.

Но он не останавливался — не его упёртость привела к этому решению, не его жестокость привела. «Это не ради тебя, — оттягивал он кожу всё сильнее и сильнее. — Это не из-за тебя».

Остриём ножа приходилось всё время проникать под кожу, снимая её с тела. Палец обзавёлся тонким вертикальным разрезом во всю длину — чтобы сразу же сдирать поддетые части. Чарльз брыкался, словно бешеный зверь, а кричал как самый страшный мученик из всех святых писаний в мире, но это не остановило Уильяма из Джонсборо — он знал, что нельзя было останавливаться, что если сейчас он остановится, то уже не будет смысла продолжать дальше, потому что риск, на который он шёл был игрой на повышение ставок.

— Имя?! — ещё раз произнёс он.

Но ответа не было. «Люди не ведут себя так, — била кровь в его голове. — Люди не молчат, когда их любимым больно… Инстинкты. Простые животные инстинкты… В этом доме нет людей».

Рывком поднявшись, он отбросил от себя стул и схватил повязку, удерживающую рот Чарли. «Это не ради тебя… — он стоял и не двигался, пытаясь бороться с собственной яростью. — Это не ради тебя». Одним резким движением он сорвал кляп и тут же ударил ножом по крайней фаланге пальца без кожи.

Крик. Страшный звериный крик. Настолько громкий и отчаянный, что, казалось, ни одно живое существо не могло так молить о пощаде. Картрайт явно жил тише этого крика все пятьдесят лет Нового Мира, большинство городов и городишек явно жили тише этого крика, так что в том подвале был лишь он — ни смех Уильяма, ни визг Илая не могли его перекричать.

Удар за ударом, фаланга за фалангой, палец за пальцем — рука младшего Брата постепенно превращалась в жалкий обрубок, а её окончания — в ровные красные кубики, чем-то напоминающие зефир, падающий на пол. Удар за ударом, удар за ударом.

Уильям не ощущал ничего, но чувствовал всё сразу — злость, ярость, радость, благодарность и отвращение одновременно, окутавшие его и оставившие прямо в центре того шторма. Злость за то, убийцы Айви остались в живых и пережили его; ярость от того, что все его попытки сделать что-то хорошее были обесценены, а сам он так и остался монстром; радость, потому что он, хотя бы, мог нести собою правосудие; благодарность за такой скорый шанс его нести; и отвращение к самому себе, потому что он стал ровно всем тем, что ненавидел.

В конце концов, он вонзил нож прямо в бедро младшему и медленно покинул комнату. По щекам Илая текли слёзы. Опустив голову, он просто отказывался смотреть и верить в то, что видели его широко открытые глаза, отказывался понимать то, что твердил ему его собственный мозг:

— Имя, Илай, — Уильям сказал ему это хладнокровно и спокойно, но верить в то хладнокровие было просто невозможно.

— Мы всё равно не уйдём отсюда живыми… Мы всё равно не уйдём отсюда живыми… Мы всё равно не уйдём отсюда живыми…

— Взгляни на него! — старик поднял голову старшего и направил на связанного Чарльза. — Взгляни! Вот оно — всё то, за что ты бьешься. С каждой секундой, с каждым мгновением, что ты так боишься потерять, оно всё сильнее и сильнее теряет свой облик! Это уже не тот братишка, за которого ты был готов отдать жизнь — это искалеченное и больное тело, ждущее собственной смерти! Скажи, как часто ты о нём думал за эти два дня?! — Илай пытался вертеть головой, но хватка охотника была нечеловечески железной. — Отвечай! — тот заплакал ещё сильнее. — Он не видит тебя. Он не слышит тебя. Он никогда не позовёт тебя. Вслушайся… Вслушайся, я сказал!

Чарли кричал, что есть сил. То явно был самый дикий и неразборчивый человеческий крик, но после слов Хантера Илай побледнел — он начал слышать, как через странные и извращённые визги и стоны пробивалось его собственное имя. Дёрганое, равное… звериное.

— Весь день, пока ты лежал в отключке, ушёл на него. Я пробил ему уши, отрезал язык, обработал раны и перевязал глаза так крепко, — Уилл смотрел прямо на Чарльза