на слух может оказаться чудовищным на деле: чешуя из глаз — образ из Апокалипсиса 4:6 и мифа об Аргусе. Тот же образ недостижимой пищи духовной обозначен уксусной губкой, протянутой Христу на кресте (Мф 27:48, в ответ на крик одиночества). Об этом же — 4-стишие «Друг Ариоста, друг Петрарки, Тасса друг…», отколовшееся от стих. «Ариост» (прелестные двойчатки — рифмы, солено-сладкий — реминисценция из перевода 164‐го сонета Петрарки). «Ариост» — такая же мечта о братстве народов, как и «К немецкой речи» (и мы там пили мед — из Пушкина, подражавшего поэтике Ариосто в «Руслане и Людмиле»). Л. Ариосто из Феррары (1474–1533) — автор исполинской поэмы «Неистовый Орланд» со многими сюжетными нитями, каждый раз обрываемыми на самом интересном месте. Перечисленье рыб — песнь 6, волшебница Альцина чарами заманивает к берегу рыб; дева на скале — песнь 11, красавица Олимпия, нагая, распята на приморской скале в жертву чудовищу, но освобождена Орландом (ассоциация со стих. Пушкина «Буря», «Ты видел деву на скале… <c> ее летучим покрывалом»). Власть отвратительна, как руки брадобрея (только что был арестован и выпущен Б. Кузин) — реминисценция из сонета Рембо в переводе Б. Лившица. Стихотворение, написанное в Старом Крыму в 1933 году, потом было забыто и восстановлено с изменениями по памяти в Воронеже в 1935 году (см. далее). Более ранние стихи ОМ на итальянские темы, «Вы помните, как бегуны…» и «Увы, растаяла свеча…», первоначально составляли одно стихотворение «Новеллино» (по названию старейшего итальянского сборника новелл): первое из них рисует встречу Данте с Брунегго Латини («Ад», XV), обреченным бегать по кругу, как на веронских соревнованиях за отрез зеленого сукна (ср. «Разговор о Данте», 2), второе — образы персонажей Боккаччо и других новеллистов (и «Слуги двух господ» Гольдони). Самые же поздние «итальянские» стихи ОМ — переводы из Петрарки, три сонета на смерть и один на жизнь мадонны Лауры, № 301, 311, 164, 319; первые строки подлинников выписаны в виде эпиграфов. Концовка сонета 164 отделилась в самостоятельное шестистишие «Как из одной высокогорной щели…» — полужестка, полусладка, тема колеблющегося отношения к миру была для ОМ важна. ОМ тщательно сохраняет ритм подлинника (перебои ударений, разрушающие привычный русскому читателю ямб) и синтаксис подлинника (громоздкие, обычно упрощаемые периоды), но решительно меняет его стиль: вместо образов изящных и нежных вводит нарочито резкие, в духе собственной поэтики этих лет. Такие слова, как шепоты каленые, тропинки промуравленные, трещины земли, незыблемое зыблется…, как сокол после мыта (линьки), щекочет и муравит, деревенское молчанье плавит, силки и сети ставит, о радужная оболочка страха! люлька праха, ресничного взмаха, покой лебяжий, с горящей пряжей, вода разноречива, сверхобычно, косящий бег, в горсть зажал пепел наслаждений, к земле бескостной, очаг лазури, клубится складок буря и т. п., целиком принадлежат переводчику.

1933 год был в южной России временем страшного голода, вызванного коллективизацией: об этом — стих. «Холодная весна. Бесхлебный робкий Крым…», предъявленное потом при аресте ОМ как «клевета на строительство сельского хозяйства». «Кубань и Украина названы точно — расспросы людей, бродивших с протянутой рукой. Калитку действительно стерегли день и ночь — и собаки и люди, чтобы бродяги не разбили саманную стенку дома и не вытащили последних запасов муки» (НЯМ). Поездка в Старый Крым (с НЯМ и Б. Кузиным) — апрель, пасхальное время, цветение миндаля, кажущееся глупостью на фоне катастрофического голода. Вторые «гражданские» стихи — «Квартира тиха, как бумага…» — на переезд в октябре в новополученную квартиру в Москве (Нащокинский пер., 5, 34; дом не сохранился). «Своим возникновением они обязаны почти случайному замечанию Пастернака. Он забежал… посмотреть, как мы устроились в новой квартире. „…Ну вот, теперь и квартира есть — можно писать стихи,“ — сказал он, уходя. „Ты слышала, что он сказал?“ — ОМ был в ярости» (НЯМ). В его представлении квартиры давались только приспособленцам — об этом и написано стихотворение; Некрасов назван как неподкупный протестант-разночинец семидесятилетней давности, ср. «Полночь в Москве…». Наглей комсомольской ячейки и т. д. — мотив из «Четвертой прозы», по опыту работы в «Московском комсомольце». Пайковые книги — книжки талонов на получение товаров, они же — «разрешенная» литература-мразь; пеньковые речи — угрожающие казнью; моль — реальная, из стен, проложенных войлоком. Ключ Ипокрены на греческом Геликоне — символ поэтического вдохновения. Размер стихотворения — от блоковского «Мещанского житья» и пастернаковского же «Кругом семенящейся ватой…». От этого стихотворения откололись «У нашей святой молодежи…» и «Татары, узбеки и ненцы…» — с насмешкой над начинающейся кампанией переводов с языков СССР, прославляющих сталинскую дружбу народов; отсюда игра с тюркским словом бай, «хозяин», классовый враг.

Главное из трех стихотворений, послуживших поводом для ареста ОМ в 1934 году, — «Мы живем, под собою не чуя страны…» — резко выпадает по стилю из основного корпуса его стихов. По сравнению с политическими стихами 1917 года особенно видно: оно направлено не против режима, а против личности Сталина: это скрещение традиции ямбов даже не Шенье, а Архилоха с традицией карикатурного лубка или детской дразнилки, причем на фоне цитатных ритмов гражданственного Надсона (ср. «За гремучую доблесть…»), — ОМ воображал, что эту эпиграмму будут петь, как песню. Эпиграмма построена на искусной последовательности кульминаций: сперва идейная (не чуя страны), потом образная (как черви… как гири…), потом лексическая (великолепный несуществующий глагол бабачит на фоне реминисценций из сна Татьяны), потом ритмическая (кому в пах, кому в лоб…); после этого концовка самому ОМ казалась слишком слабой, и он думал ее отбросить (грудь осетина, один из слухов о происхождении Сталина; лучше выполняет концовочную роль неавторизованный непристойный вариант и широкая ж… грузина). Во всяком случае, ясно, что именно такая эпиграмма не против режима, а против личности Сталина должна была вернее всего привести поэта к подвижнической гибели, которую он искал (ср. о смерти художника как творческом акте в «Скрябине и христианстве»).

8 января 1934 года умер А. Белый, 10 января его хоронили. Это ощущалось как последнее прощание России с символизмом. Мандельштаму-акмеисту был чужд неврастенический стиль Белого, в 1923 году он написал о нем едкую рецензию, но в 1933 году они сблизились, ОМ читал ему «Разговор о Данте». Стихи на смерть А. Белого условно назывались «Реквием»: «этими стихами ОМ отпевал не только Белого, но и себя, и даже сказал мне об этом», — пишет НЯМ. Стихи пронизаны реминисценциями из последних книг Белого — мемуаров и «Мастерства Гоголя». «Голубые глаза…»: Лобная кость — из 6 гл. «Петербурга»; Белый в последние годы страдал мигренями. Молодящая злость — ср. о «литературной злости» в конце «Шума времени». Юрода колпак