Посещение корпуса войсковым атаманом

Если не ошибаюсь, это было в 1927/28 году, когда корпус уже проживал в Боснии, в Горажде. Войсковому атаману была устроена торжественная встреча, был корпусной парад, закончившийся речью атамана. После этой официальной части генерал Богаевский не раз обходил классы, сидел во время уроков и интересовался тем, как поставлено дело преподавания. Кроме того, он любил бродить в неурочное время между казармами, заговаривая с кадетами-одиночками и целыми группами кадет, которых он встречал на пути. В личном контакте с Африканом Петровичем невольно как-то забывался его высокий пост и генеральское звание, кадеты тянулись к нему, как к родному отцу. В нем была особая теплота и доброта, и буквально через пять минут кадет чувствовал себя с ним как с отцом, дядей, старшим братом. Часто он брал мольберт и папку с рисовальной бумагой, усаживался то на берегу Дрины, то во дворике главного здания корпуса и делал наброски. Рисовал он прекрасно. Кадеты, сначала робко, а потом посмелей, обступали его, и, не прекращая рисовать, он вступал с ними в непринужденный разговор о кадетском житье-бытье. Рассказывал нам о Доне, уговаривал не терять надежды снова увидеть родные степи, рассказывал, как живут казаки во Франции и каковы их чаяния и надежды.

Африкану Петровичу было известно, что я пишу стихи, и он как-то попросил меня прочитать ему что-нибудь. Это было под деревьями, в полуденный зной, когда он с группой кадет уселся на траву и что-то всем нам рассказывал. Помню, тогда же мы еще и снимались с ним. Я был на седьмом небе от гордости и, выпятив грудь, отбарабанил свои полудетские стихи, в которых попалась такая неуклюжая (чего я тогда никак не сознавал) строфа:

…Но уже иссякли силы,

И казак, и атаман

Предпочли глуби могилы

Эмигрантский чемодан…

Но не дремлют, не скучают

За российским рубежом…

И еще какая-то чушь в этом роде. В то время, и когда я это писал, я совсем не отдавал себе отчета в том, что мои слова «предпочли глуби могилы» и прочие звучат не совсем одобрительно. Африкан Петрович похлопал в ладоши, обнял меня и затем, попрощавшись с кадетами, предложил мне пройтись погулять. Я решил, что это – высшая награда поэту и что ему чрезвычайно приятно и далее послушать мои блестящие вирши. Оказалось, это было просто маневром с его стороны – отвести меня в сторону и втолковать, что писать таким образом не совсем уместно и т. д. и т. д. Сделал он это удивительно мягко и кротко, и я на всю жизнь запомнил всю эту «лекцию» по истории Гражданской войны на Дону и на Юге России. В казарму я возвращался совершенно очарованный им. Атаман прожил в Горажде, по-моему, около полутора недель – ему страшно понравилось это местечко; он часто говорил: «Да ведь это же рай после Парижа!» Мне хочется еще раз подчеркнуть то обстоятельство, что покойный атаман был не только войсковым атаманом, но и просто чудным и добрым человеком, к которому кадетская душа тянулась, как тянется к своему родному отцу.

Памяти русских воинов[629]

В палисадничке перед главным зданием корпуса и сейчас стоит небольшой скромный памятник. Время стерло в моей памяти то, что там написано, но общий смысл написанного таков: «В память трех русских солдат, расстрелянных австрийцами за отказ грузить снаряды на русский фронт в 1916 году». Кто-то из приехавших из Югославии рассказывал мне не так давно, что по приходе советских войск он сам видел советских солдат, стоявших в раздумье перед этим памятником.

В 1916 году большая партия военнопленных была пригнана на станцию Устипрача, километрах в двадцати от Горажде. Грузили какие-то ящики, не зная, что в них, пока кто-то из русских, разбиравшихся немного в немецком, не прочитал надписи: «На восточный фронт!» А когда один из ящиков упал и разбился, выяснилось, что там – снаряды. Среди пленных вспыхнуло недовольство, они бросили работу. Наконец, австрийцы поняли, в чем дело, и приказали сейчас же возобновить работу, в противном случае – расстрел. Пленные вернулись. Все, кроме троих. Те остались твердыми в своем решении. Расстреляли их тут же и зарыли по соседству, на земельном участке, принадлежащем какому-то мусульманину-босанцу. Кончилась война. Босанец посадил здесь сливовые деревья и не мог нарадоваться прекрасному урожаю с них. Суеверный босанец приписывал это тому, что на его земле закопали трупы. Много позже, после нашего отъезда оттуда, я как-то перелистывал какой-то немецкий справочник и нашел сведения о том, что босанская слива котируется выше всего на международном сельскохозяйственном рынке и что на первом месте стоит крошечный городок Горажде. В дни пребывания нашего корпуса там босанец разболтал о случившемся когда-то и эти слухи дошли до русских. Генерал Перрет сразу же поставил об этом в известность русского военного агента, полковника Базаревича и русского посла Штрандмана. Надо сказать, что Югославия была чуть ли не единственной страной, не желавшей признавать СССР. В свое время король и сам был кадетом и считал себя во всем обязанным России-матушке. По этой причине в наше время еще были русский посол и военный агент. Началось расследование и, наконец, переговоры с собственником участка, где находились могилы.

Он не желал уступать даром то, что ему приносит такой богатый урожай. Сошлись на какой-то цене, и тела, вернее, то, что там еще оставалось, то есть скелеты, фляжки и сапоги, да еще пуговицы с двуглавым орлом, – все это было извлечено и доставлено в корпус для погребения. Это было обставлено очень торжественно – вдоль пути следования погребального шествия с обеих сторон дороги были выстроены шпалерами кадеты с зажженными свечами в руках. Из столицы в тот день прибыли посол и военный агент, представители югославского правительства и короля, генералитет, представители иностранных держав. При приближении к корпусу кадеты сняли гроб с катафалка и понесли его на руках. Корпусной хор трубачей играл похоронный марш Шопена, а кадетский хор время от времени исполнял «Вечную память» и «Со святыми упокой». Гроб был поставлен в корпусной церкви, и там служились панихиды. Возле гроба стоял почетный караул – кадеты с шашками наголо. На следующий день гроб с отданием воинских почестей был опущен в могилу, вырытую невдалеке от церкви, у подножия горы. Были произнесены прочувственные речи, и русские воины нашли, наконец, место последнего упокоения, зарытые родными русскими руками. Впоследствии корпусные власти воздвигли тот скромный памятник, о котором я говорил в самом начале.