Пенсионер потоптался у почтовых ящиков, со скрежетом вскрыл одну из коробок, заглянул внутрь, вздохнул и легко, шагая через ступеньку, устремился по лестнице вверх.

Когда наверху хлопнула дверь, Шатков выбрался из-под лестницы, занял место пенсионера у почтовых ящиков, но ящики его не интересовали, интересовал сам угол подъезда, где находились ящики, стояк трубы, проходящий сквозь все этажи до самой крыши, червячные сочленения стояка — их было несколько, слесари собирали стояк из обрезков. Шатков провел около одного из сочленений полосу, оставив на грязной штукатурке едва приметный след, пальцами измерил расстояние до второго сочленения, сунул руку за трубу, проверяя, есть ли там пространство. Пространство было. Крохотное, пальцы едва пролезали.

Напротив этого сочленения он поставил едва приметную точку, сунул туда два пакетика — с прядью волос и монетой, найденными в «жигуленке», откинулся назад — видно ли что или нет? Нет, ничего не было видно, да и если бы иной любопытствующий глаз и увидел бумажку за трубой, то вряд ли бы за ней потянулся. Затем Шатков нырнул к двери черного хода и очутился на заставленном старой мебелью дворе. Мебели было много, Шатков хмыкнул: музей под открытым небом.

Перебежал двор, с ходу одолел невысокий заборчик и по асфальтированной тропке понесся вниз к стоянке автобуса.

Через десять минут он был на почте, написал там телеграмму, состоящую из шести слов и сунул в стеклянное окошко девушке, по-старомодному украшенной толстой, сложенной крупным кренделем, косой.

— Побыстрее, пожалуйста, — не выдержав, поторопил Шатков.

Девушка на него даже глаз не подняла — привыкла работать с нервными клиентами. Выписала квитанцию, тяжелой рогулькой, похожей на гаечный ключ, которым в машинах отвинчивают колеса, шлепнула печать на узкую полоску бумаги, отдала Шаткову в обмен на несколько смятых кредиток.

— Ничего себе стоит телеграммка! — обескураженный ценой, невольно пробормотал Шатков. — На текст из пяти слов надо ползарплаты выложить.

Почтовая девица и на эту фразу не обратила внимания, глаза у нее были сонными, скучающими.

Дорога назад также заняла десять минут. Если Гимназист вылезал из машины и проверял нэлкину квартиру — быть неприятностям. Тогда и «рука Москвы», которой он отправил телеграфное послание, может не выручить…

Он бегом поднялся по лестнице к нэлкиной квартире. Надавил пальцем на кнопку звонка. А что, если Нэлки нет дома? Плохо, но представьте, — не смертельно.

Нэлка была дома. Удивилась:

— Оп-ля! Явился — не запылился!

— Соскучился!

— Это стоит денег.

— Знаю. За ценой не постоим! Ко мне никто не приходил, никто не звонил? — вопрос, конечно, хамский и звучит по-хамски, можно было бы задать его по-другому, но у Шаткова не было времени, чтобы задавать его по-другому.

— У тебя здесь что, штаб-квартира? Прописался постоянно?

— Извини!

— Никто не приходил, — смягчаясь, произнесла Нэлка. — Да и кому ты нужен? Клошар! Бомж!

Глава седьмая

Несколько дней Шатков ходил в безоружных охранниках. Гимназист не отставал от него, все время держал под колпаком. Шатков, когда Гимназист особенно надоедал ему, вместо того, чтобы вскипать, — такова ведь реакция нормального человека? — холодно и доброжелательно посмеивался:

— Если бы мне захотелось от тебя удрать, я бы давно удрал… Ты это хоть понимаешь, голова садовая? Но я-то не собираюсь никуда убегать. Передаю по слогам: не со-би-ра-юсь! Дошло до тебя, нет?

— Ежели ты побежишь, то все равно от меня не убежишь, я тебя прихлопну, — довольный собой, проговорил Гимназист. Он чувствовал свое превосходство над Шатковым. Безоружный Шатков был ему более приятен, чем вооруженный. И добавлял удовлетворенно: — Пристрелю за милую душу!

Это была несложная для Шаткова работа — сидеть на скамеечке и с ленивым видом рассматривать людей, подставлять свое лицо осеннему солнышку — одно утешение, что в Москве и такого солнца нет, — но Шатков был недоволен собой; слишком медленно все идет, увяз он, никак не может выбраться из-под колпака. И дело не в Гимназисте, Гимназист — это тьфу, мелочь, но стоит только Шаткову из-за него высунуться — тут же прозвучит сигнал тревоги.

Можно, конечно, расколотить колпак одним ударом, но тогда все рассыплется, черепки покатятся в разные стороны, их невозможно будет собрать, — и в таком разе все придется начинать снова и, вполне возможно, не Шаткову уже, а другому человеку…

«Терпенье и труд все перетрут». Недаром на Руси издавна в ходу была такая поговорка. Шатков ждал не напрасно.

Ранним утром — хмурым, беспокойным, грязноватым, на ветках деревьев, словно вата, висели ошмотья тяжелого, никотинового цвета, тумана, земля была мокрой, скользкой, холодной, — Шаткова разбудил Гимназист:

— Подъем!

Шатков не спал, Гимназист мог его и не будить, но он сделал вид, что сладко спит, не открывая глаз, зевнул, потянулся и только потом рывком сбросил ноги с койки.

— Что за пожар?

— А спать ты горазд, однако…

— Есть слабость, — согласился с Гимназистом Шатков. — Ну и чего? Что случилось?

— Выезжаем, — коротко пояснил Гимназист. — На зарядку становись!

Было слышно, как где-то далеко в порту тревожно звучат теплоходные гудки.

— Там что, катастрофа? — обеспокоился Шатков. — Очередной «Адмирал Нахимов»?

— Нас это не касается!

На улице теплоходные гудки звучали тише и суше, чем в помещении, — происходила некая трансформация звука, — и Шатков понял: никакой тревоги, обычные звуковые предупреждения в тумане — суда должны слышать друг друга.

Молча сели в машину. Из николаевского поместья выехала целая кавалькада.

Дорога была забита туманом, в некоторых местах пришлось включать фары и тянуться еле-еле — ведь какой-нибудь дурак мог выскочить на дорогу и угодить под радиатор. Дурака, конечно, можно было и задавить — Николаев мог себе позволить такое, — но тогда пришлось бы объясняться с милицией, с ротозеями, которые не преминут нахлынуть из тумана толпами, а лишняя реклама была Николаеву ни к чему, да и спешить ему, похоже, было некуда, поскольку он знал — когда ни приедет, будет желанным гостем, поэтому машины и плелись кое-как…

Не прошло и часа, как пересекли городскую черту и по обочинам дороги поплыли добротные сельские дома, грядки за проволочными заборами, которые всегда что-нибудь дают трудолюбивому хозяину — то морковку, то репу, то пахучую травку под названием тархун. Туман вскоре разредился, и Шатков понял: поднимаются в горы, горный воздух оттеснил ватные слои к морю, не дал им вползти в ущелья; вскоре совсем стало светло, дорога сделалась узкой, опасной.

Переехали через полуразваленный деревянный мосток, перекинутый с одного берега горной речушки на другой, под колесами машин захрустели камни. Метров через двести уперлись в железную слегу, перегородившую дорогу. Откуда-то из-под земли выскочил угрюмый нечесаный мужик, недовольным заспанным взглядом окинул автоколонну и молча поднял слегу.