Дома, вижу я, полны причитаний, криков и стонов,

[Таких] причитаний, криков и стонов, которые терзают душу.

Улицы, вижу я, полны смятения, улицы от края до края

Полны волнения, и всё это волнение – из-за отрядов всадников.

Торговые ряды, вижу я, полны народа, а двери лавок

Все заперты и заколочены гвоздями.

Дворцы, вижу я, оставлены знатью –

Все до одного из предместий отправились в укрепленный город.

Вельможи, вижу я, ударяют себя по лицу, словно женщины, –

От кровавых слез их глаза стали походить на цветы граната.

Привратники, вижу я, удручены и облачены в черные одежды,

Один [обнажил] голову, скинув шапку, другой – сняв чалму.

[Почтенные] госпожи, вижу я, вышли из своих покоев на

                                                                                  улицу,

У ворот на площади [стоят] они, плача и рыдая.

Учителя, вижу я, отставили чернильницы,

Руками схватились за голову, бьются головой о стену.

Сборщики налогов, вижу я, опечаленными вернулись со

                                                                                службы,

Ничего не делают и не идут в «счетный диван»[19].

В дальнейшем «реестр» социальных страт и профессий может не только существенно разрастаться, как, например, у Сана'и, но и подвергаться различным трансформациям, как у Анвари или Хакани.

Отметим, что канон персидской касыды приобретает достаточную определенность уже в творчестве газнавидских поэтов: например, в зачинах большинства касыд соблюдается известное сочетание повествовательных и описательных элементов, которые каждый автор волен подбирать в индивидуальных пропорциях. Касыда Фаррухи, начинающаяся словами «О ты, постоянно расспрашивающий меня о моей истории (кисса)…», построена на мотивах благодарности (шукр) султану за щедрый дар – быстроногого скакуна – и рассказывает об обретении поэтом высокого статуса. Она выдержана в повествовательной манере, содержит элементы диалога и некоторое количество описательных мотивов, связанных с богатым и праздным образом жизни (красавицы-наложницы, резвые скакуны, удобное жилище, амбары, полные припасов). В этой же касыде ярко выражены идеи «вассальных» отношений между восхваляющим (мадих) и восхваляемым (мамдух). Вот что говорит Фаррухи о смысле самой процедуры дарения:

Этот конь – не просто конь, а источник гордости.

Я обрел право гордиться и защиту от позора…

Недруг, увидевший меня верхом на этом резвом скакуне

                                                                     пегой масти,

Потерял выдержку и не мог скрыть огорчения.

Сказал он: «Походишь ты на эмиров и предводителей войска.

По необходимости должны быть у тебя шапка и кушак».

Ответил я: «Откуда ты знаешь, что родит темная ночь.

Прояви терпение и дождись, пока ночь принесет плоды».

Считая себя достойным оказанных почестей, поэт, тем не менее, предостерегает завистника от излишней поспешности в выводах и делах. Назидательный фрагмент касыды, внешне адресованный недоброжелателю (завистнику – хасид), который вместе с восхваляемым и восхваляющим является одним из постоянных персонажей панегирической поэзии, находится в непосредственной близости от восхваления. При таком соседстве дидактические мотивы могут быть частично истолкованы и применительно к адресату панегирика. В ряде панегирических касыд таким способом достигается особая связь вступительных частей с восхвалением, благодаря чему возникают дополнительные возможности прочтения хвалебных мотивов в назидательном ключе.

Фаррухи часто в касыдах именует себя «певцом газелей» (газал-хан), то есть связывает свое творчество преимущественно с любовной темой. Возможно, поэт имел в виду и обычай исполнения лирических стихов под музыкальный аккомпанемент, и то, что сам он прославился не только как поэт, но и как певец и музыкант-виртуоз. Помимо развернутых любовных вступлений к касыдам в диване Фаррухи есть и самостоятельные газели, в которых уже представлены все внешние признаки этой поэтической формы, за исключением постоянной подписи поэта в последнем бейте. Эти стихотворения по традиции включались в раздел кыт‘а, однако и по тематике, и по ряду формальных особенностей они могут быть причислены к категории ранней газели (протогазель). Газели Фаррухи стилистически отличаются как от насибов касыд, так и от образцов любовной лирики малых форм, датируемых Х в.

Объектом описания в газельной лирике Фаррухи становятся стандартные ситуации любовных отношений – разлука и свидание, ссора и примирение, выпрашивание поцелуя или шутливая перебранка влюбленных, а не портрет красавицы, соотнесенный со страданиями лирического героя. Многие газели Фаррухи представляют собой своеобразные жанровые сценки, нередко выдержанные в лукаво-юмористических тонах. Примером такого стихотворения может служить газель об игре в нарды:

Выиграл я у подруги в нарды поцелуй,

Она смешала фишки и покраснела.

Румянец на щеках той луноликой

Бросил на мои щеки две чайные розы.

Она то покусывала тыльную сторону ладони,

То вздыхала тяжко.

Я сказал [ей]: «О милое дитя, к чему сердиться,

Мы ведь играли на поцелуй!»

Она ответила: «Не из-за нардов я плачу,

Отложи нарды и [следующую] партию».

Сказал я: «Если ты сердишься не из-за нардов,

Позволь мне поцеловать и не увиливай».

Она ответила: «Завтра я поцелую тебя трижды,

Фаррухи, ведь ожидание прибыли лучше, чем получение».

В приведенном стихотворении наличествует сильный повествовательный элемент и ярко выраженная композиционная замкнутость, возникающая благодаря двойной маркировке конца стихотворения с помощью завершающего изящного афоризма (хикмат) и введения авторской подписи. Если первый способ выполнения фигуры «красота концовки» равно распространен в арабской и персидской поэзии, то второй (введение подписи в макта‘) характерен лишь для персидской газели и впоследствии становится одним из постоянных признаков этой жанровой формы.

Среди имеющихся в Диване Фаррухи стихотворений малых форм заслуживает внимания следующий фрагмент (кыт‘a), в котором поэт повествует о своих личных обстоятельствах:

Я видел все блага Самарканда – с начала и до конца:

Осмотрел сады, луга, долины и равнины.

Поскольку мой кошелек и пояс были свободны от дирхемов,

Сердце не рисовало ковра радости на пространстве надежды.

Много раз я слышал от почтенных людей в каждом городе,

Что [источник] Каусар – один, а райских садов – восемь.

Я же видел перед собой тысячу райских садов и Каусаров,

Однако что пользы, все равно я вернусь, не утолив жажды.

Если глаза видят блага, а в ладони нет дирхемов,

[Это словно] отрезанная голова на золотом блюде.

В стихотворении содержится намек на то, что поэта обокрали во время путешествия, и это не позволило ему насладиться красотами Самарканда и традиционными развлечениями, связанными с поездкой. Скорее всего, мы имеем дело со своеобразной «челобитной»,