- Молчи.

- А на всякий роток не на кинешь платок! Ты поглянь, поглянь… и ты, Фролушка… поглянь… вона, они как… к ней тянутся, как к мамке родной…

- Мамка, - повторила игруша, вздрагивая и разворачиваясь. И жалобно проблеяла: - Ма-а-амка… мамка, пусти!

- Она это… как есть она! Мои люди подтвердят! Притянула, подкинула…

- Мамка! – игруша, скатившись на пол, заковылял к почтенной вдове. И голос его менялся, делаясь ниже, грубже. – М-мамочка…

- Уберите его!

- Не могу, - сказала Стася, чувствуя, что притихшая было сила наливается и вновь пробует на прочностью Стасину волю. А воли этой и нет. Откуда воле взяться, когда все так… так…

Несправедливо!

- Пусть будет по-справедливости, - сказала она, будто кто-то иной, выше, вытолкнул из Стаси эти слова.

- П-по с-с-справедливости, - согласилась тварь уже взрослым голосом. – Правда, мамочка…

Кто-то охнул, а Стася… Стася взяла и в обморок упала.

Нечаянно.

- Руки убери, окаянный! – полежать в обмороке ей не позволили.

- Она моя невеста!

- От когда женою станет, тогда и лапать будешь, - брюзгливо произнесла Баська. – А то ишь, много вас тут, женихов, вьется.

- Я не вьюсь!

- Ага…

- Да что ты вообще себе позволяешь, знаешь, кто я?

- Кто? – на лоб Стасе шлепнулась мокрая тряпка, с которой потекло на лицо, на волосы и на губы. Стася даже сглотнула, но зря, ибо вода оказалась кислою.

- Князь Радожский!

- Ага…

- Чего «ага»?

- Всего… мне моя нянюшка сказывала, что была у ней подруженька в молодые годы, к которой тоже все князь один захаживал. Женихался. А после, как у ней живот попер, то и сгинул, будто его и не было.

Стася подумала, что если тихонько открыть глаза, хотя бы один, то она сможет увидеть выражение лица Радожского, которое наверняка стоит того, чтобы быть увиденным.

- Так что иди-ка ты, князь, отсюдова, - присоветовала Баська и тряпкой по Стасиному лбу поелозила, будто до того мокроты было мало. – Делом от займись.

- Каким же? – ехидно поинтересовался Радожский.

- А то я ведаю? Государственной важности, - Баська произнесла это важно. – А то ить… столица, а развели тут непонятно что…

Спустя мгновенье хлопнула дверь.

И Баська велела:

- Открывайте уж глаза, убрался энтот… жених… тоже мне, только познакомиться успел, а уже в женихи лезет. Вы, госпожа ведьма, не больно-то привечайте, а то рожа-то у него наглющая. Такому спуску давать нельзя.

Глаза Стася все-таки открыла и тотчас закрыла, ибо в них попала вода.

Или это не вода?

Не важно, главное, что попала.

Она глаза вытерла рукавом и спросила:

- Что там… произошло?

- Страх, - Баська тряпицу подняла и ловко выкрутила, поболтала в миске и, вытащивши, вновь выкрутила. – А мне эта баба сразу не глянулась. Но кто ж знал… я от и думаю, что такого в жизни не было, чтоб мне не спалося. Одного разу только, когда слив на ночь наелася. Но тогда-то по своей дури виноватая, всю ночь живот крутило, просто спасу не было. Однако же ж туточки я слив не ела. А спала маятно.

Тряпку она Стасе протянула.

- Папенька злой весь, прям бородища дыбом. Никанора лежит… вроде спит. Думаю, что спит. Он все одно велел целителя кликнуть, но кликать некому. Все туточки, как стояли, так и повалилися, когда Марфа того…

- Чего?

- Сожрали её.

- Совсем? – зачем-то уточнила Стася, хотя, наверное, если бы частично, легче бы от этого не стало.

Баська задумалась.

- Поршни ейные остались, - пискнула Маланька, которая сидела бледна-бледна, только в миску вцепилась. – И еще заушницы.

- Проклятые, небось.

- А то… - Маланька икнула. – Папенька приходил…

- Долго я тут…

- Ну, папенька сказал, что аккурат вы тварюку на Марфу спустили…

- Я никого не спускала!

- …и сомлели. Она сожрала, стало быть, но скоренько. А после и сама сгинула. Тогда-то мажик энтот вас и понес. И папенька с ним. Для приличия.

Что ж, в нынешних обстоятельствах забывать о приличиях никак неможно.

- А еще энтот пришел, магик, который… ну… проклятый, - Баська отвернулась. – Небось, свататься станет, да поздно, я гордая!

- Папенька скажет…

- Не скажет, папенька тоже гордый… а он сказал, что целитель. И Никанору глянул, но с нею ведьма, и тепериче вдвоем сидят, - теперь в голосе Баськи послышалась обида. – Я ему нехорошая, стало быть, а ведьма хорошая.

- А Ежи?

- Его тоже велено в покои отнести. Энтот ваш… жених разбираться будет.

- С чем? – Стася окончательно пришла в себя.

- Со всем… тут же ж такое… от такое… - Баська развела руками. – Страх, в общем…

Дурбин знал, что ему не стоит появляться в этом месте. Неразумно. Недальновидно. Вообще неправильно, ведь Аглая – женщина замужняя, пусть и с мужем приключилась неприятность, но… все одно, она – княжна Гурцеева, а Дурбин кто?

В том и дело, что никто.

Выжить выжил, а толку-то? Силу не утратил, о чем и заключение имеется, правда, с пометкою о «временной недееспособности», но стоит быть откровенным: никто толком сказать не способен, насколько именно эта недееспособность временная.

И не станет ли она вовсе постоянною.

Ему бы…

…он и сам толком не понимал, что делать.

Разум подсказывал, что стоит наступить на горло собственной гордости да к купцу обратиться с предложением, которое тот примет.

Куда ему деваться?

А там… за купеческой дочерью приданое дадут. Возможно, даже такое, которого хватит, чтобы прикупить поместьице где-нибудь в глуши. И уже там, укрывшись от мира, Дурбин и проведет остаток никчемной своей жизни.

Или вот можно было бы барона просить.

Он человек строгий, но справедливый. Услуги оказанной не забудет. Наградой не обидит. Взять её да и вновь же поместье прикупить. И уже там…

На этом фантазия утыкалось в полное непонимание того, что же случится «там». Точнее Никитка прекрасно помнил, и как хозяйство вести, и как поместьем управлять, но отчего-то подобные мысли были ему до крайности отвратительны.

Потому и поступил он неразумно.

В свите баронской остался, благо, оклад ему не урезали, пусть бы и содержание Дурбина – это понимали все, включая слуг, что на Никитку теперь поглядывали с жалостью – было напрочь лишено смысла. А теперь вот и явился… шел проведать, выказать почтение, а вышло…