Итак, во всех известных случаях выдвижение идеи «особого пути» в качестве стратегической цели страны выступало как предпосылка ее демодернизации. Напротив, когда сама модернизация становится целью (не временным лозунгом элитарных групп, а действительно национальной идей, результатом осознанных интересов и свободного выбора всего общества), то естественно, без дополнительных деклараций возникает необходимость использования специфических социальных и культурных средств ее достижения.

Мы с вами высказались по поводу возможности использования идеологии «особого пути» в качестве инструмента модернизации, затронув лишь узкий круг тем, связанных с этим вопросом. У читателей есть возможность дополнить, согласиться или опровергнуть наши рассуждения. Разумеется, если они их заинтересуют.

Побежденные победители

Источник публикации не найден. Текст из личного архива Бориса Дубина. Название взято из интервью.

Известный социолог, руководитель отдела социально-политических исследований «Левада-центра», автор только что вышедшей книги «Россия нулевых»[10] Борис Дубин рассказывает нашему корреспонденту о том, как на протяжении двадцати лет менялось отношение россиян к событиям августа 1991 года. И как за это время изменилась Россия.

Побежденные победители

Как, по вашим опросам, относились россияне к августовским событиям по горячим следам?

В сентябре 1991 года большинство россиян считало, что произошла попытка государственного переворота, не вызывавшая у них никакого сочувствия. Винили в происшедшем прежде всего Горбачева за ошибки в подборе кадров на руководящие посты — но некоторые (в основном из молодых образованных жителей крупных городов) даже подозревали его в причастности к путчу. Победу над ГКЧП большинство приписывало сопротивлению народа и решительным действиям руководства России, иными словами — Ельцина. Но каждый четвертый ожидал повторения путча в ближайшие месяцы и более трети считали, что победители сами установят в стране жесткую диктатуру. Победу две трети опрошенных не воспринимали как принципиальный поворот к демократии и не ожидали этого.

Так или иначе попытка путча стала для россиян главным событием 1991 года (мнение 52 %). Однако по итогам года преобладало ощущение, что экономические реформы пробуксовывают, что новое руководство России теряет время, — и это, несмотря на победу над ГКЧП, в целом делало итоги для большинства огорчительными.

Получается, россияне ждали и хотели реформ?

Да, но таких, которые, перестроив хозяйство на новых основаниях, немедленно сделают его гораздо более эффективным, а россиян — намного богаче или хотя бы благополучнее. Что все будет намного сложнее и труднее, не понимало подавляющее большинство населения.

Почему, никто не объяснял?

Думаю, сыграла роль эйфория победы, ощущение полной и безоговорочной поддержки Ельцина. На эту поддержку он и его команда хотели опереться, быстро и активно проводя реформы «сверху», не тратя время на объяснения. А потому на массовом уровне эти реформы не подхватывали, не развивали, не осваивали новые стратегии поведения. Впрочем, они были лишены опоры и по другой причине: обнаружилось, что новые по вывескам институты не способны поддерживать и двигать реформы, что парламент, независимые партии, движения, профсоюзы тотально неэффективны, но главное — лишены всякого авторитета в обществе. Тем тяжелее оказались для большинства людей последствия гайдаровских реформ.

Почувствовав угрозу лишиться широкой социальной поддержки, Ельцин отшатнулся от реформаторов и в экономике, и в политике. За этим последовала самоизоляция российского президента, борьба за и против него между разными фракциями власти, что закончилось новой попыткой путча в 1993 году и резким усилением «силовиков», а вскоре — чеченской войной.

Символическое значение августовских событий начало падать, а концентрация власти в руках сильного и авторитетного лидера представлялась уже единственным выходом. Так считали в 1994 году 57 % опрошенных и только 16 % поддержало идею объявить 22 августа праздником российского трехцветного флага в честь победы над ГКЧП (38 % выступило определенно против такого праздника).

Советское постсоветское

Почему?

В оценках ближайшего прошлого начало проступать негативное отношение к настоящему. Представления о рынке и демократии, о советской истории, распространенные в конце 1980-х — начале 1990-х, оказались достаточно поверхностными и естественно завершились делиберализацией общественного сознания уже во второй половине 1990-х. Этому немало способствовали и паническое отступление власти от курса реформ, и неожиданный для широкой публики облик новой демократии, обнаружившей себя в парламентских и президентских выборах 1995–1996 годов. Эта кампания впервые за все постсоветское время была явно срежиссирована в виде жесткого противостояния «реформаторов» и «коммунистов», по дурной, упрощенческой логике «кто не с нами, тот против нас» — вот тогда на политической сцене и появляется фигура политтехнолога, манипулятора общественным мнением, менеджера официальных или официозных массмедиа. Сам выбор для множества россиян оказался вынужденным: между плохим и очень плохим. При крайне низком рейтинге Ельцина «очень плохим» большинство все же сочло возможность возврата в советское прошлое. Но и Ельцину такие выборы, как и разрыв со сторонниками либеральных реформ, реального результата не дали ни в политике, ни в социальной и экономической сферах.

Чем более слабел Ельцин, тем неопределенней становилась ситуация и в экономике, и в политике — поскольку для большинства (еще одно опасное упрощение!) все по-прежнему концентрировалось на единственной фигуре «первого лица». Массовое разочарование в недавней массовой же эйфории привело к тому, что символическое «самобичевание» советских людей конца 1980-х преобразовалось в «самонаказание» середины 1990-х, а всю тяжесть этого самонаказания россияне переложили на символические фигуры ближайших «виновников». На горбачевское и ельцинское время они перенесли и воспоминания о нищете и дефиците, униженности и бесправии советского времени.

Когда оформилось представление о «лихих девяностых»?

К началу нулевых оно уже стало массовым. В 2002 году негативные оценки прошедшего десятилетия решительно преобладали. Достижением признавалось только одно: «исчезновение дефицита, насыщение потребительского рынка» — но и оно по значимости уступило распаду СССР, разгулу преступности, обнищанию большей части населения, кризису производства и прочим бедам, вплоть до падения нравственности.

Один и тот же процесс наши собеседники в 1990-м и в 2005 году трактуют и оценивают совершенно по-разному: то, что в 1990 году называлось «обретением независимости» (Россией), в 2005-м уже вспоминалось исключительно как распад (СССР). В опросах 1990 года требование дать республикам больше самостоятельности входило для массового сознания россиян в пятерку основных условий серьезных перемен к лучшему в стране. Распад Союза многие восприняли как событие вполне естественное, ожидаемое: ведь в 1990-м только 7 % граждан СССР полагали, что эта страна сохранится до 2000 года, — и не считали это трагедией. Более половины из них тогда не видели в советской жизни ничего хорошего. Две трети утверждали, что их страна дает своим гражданам только дефицит, очереди, нищенское существование, 28 % — что она вселяет в людей ощущение бесправия и постоянной униженности, 26 % — что СССР