Ничто не могло вернуть его к жизни, даже бесплодные усилия по созданию политического союза каренов в конце войны. И так было вплоть до того вечера в 1946-м, когда после митинга Аун Сана на Фитч-сквер он со своей террасы заметил Бенни. И его мгновенно охватила болезненная, неудовлетворенная, полная раскаяния любовь, которая, казалось, физически встряхнула его, и Со Лей воскрес. Это чувство – внезапного воскрешения – лишь окрепло на следующий день, когда Бенни прислал за ним машину и под проливным дождем он поехал из столицы в пригород Инсейна, где ливень закончился, выглянуло солнце, а автомобиль лихо взлетел вверх по склону ухоженного холма к роскошному дому с флигелями, в котором жила она – все они.

В дверях его встречало все семейство, даже младенец на руках у Кхин и упрямый малыш Джонни, прятавшийся за здоровенным Бенни. Только Луиза стояла чуть в стороне от остальных, и Со Лей был поражен утонченным очарованием ее черт, буйными черными локонами и глубокими загадочными глазами, которые смотрели на него с неприкрытым вызовом и ожиданием. Как посмел он бросить их? – безмолвно, но совершенно недвусмысленно спрашивала она. И почему так долго не возвращался? Ей, наверное, уже исполнилось пять. Со Лей наклонился и протянул Луизе цветок из букета, который принес.

– Бу-бу, – произнес он, потому что это было их специальное ласковое слово друг для друга еще в Таравади. И придвинул ближе ярко-розовый цветок.

– Бу-бу, – после паузы ответила она. И наконец-то вернулась прежняя девчушка, и она улыбнулась.

– Ты что, болен? – услышал он вопрос Кхин.

– Кхин! – воскликнул Бенни. – Ради всего святого! Ничего себе приветствие! Наш бедный друг все еще оправляется от пережитых горестей…

И только сейчас, когда Со Лей стоял и слушал мужа и жену, он уловил оттенок смущения в упреке Бенни, как будто тот стыдился не только слов Кхин, но и того, какой она стала, стеснялся ее угасшей юности и красоты. Да, она изменилась, но вовсе не подурнела. Новый статус придал ей уверенности, блеска, лоск ее шелковых нарядов вкупе со строгой прической гармонировал с новыми очертаниями лица. Впрочем, огонь в глазах отчасти противоречил внешней невозмутимости: текучий жар нетерпения, тоски – или тревоги за него? Несмотря на предостерегающие нотки, занывшие в груди, он перевел взгляд на младенца, сидящего у нее на бедре.

Если бойкая задиристость Луизы имела очевидные корни в бойцовских качествах Бенни, то этот ребенок – счастливая и ни в чем не повинная бедная малышка – была совсем тихоней, ее покладистый, смирный нрав отрицал отцовство Бенни в той же мере, что и маленький каренский нос, тонкие черные волосы и азиатские глаза. Со Лей сунул палец в протянутую любопытную ладошку, и когда палец крепко стиснули, сердце его забилось так сильно, что он невольно расплылся в глуповатой трепетной улыбке. Никаких вопросов. Не о чем спрашивать. Незачем сомневаться.

– Я изменился, – сказал он, как бы отвечая на вопрос Кхин.

– Как и все мы, – согласилась она, прижимая малышку к груди. Но отчаяние, мелькнувшее в ее быстром взгляде на Бенни, говорило, что верность ее осталась неизменной.

За следующие месяцы они почти вернулись к довоенной братской дружбе.

На свой собственный страх и риск Бенни создал фабрику по разливу напитков и назвал ее «Воды Мингала», потом еще одно предприятие – «Каренская Торговая Корпорация». Первое – чтобы делать деньги, а второе – чтобы отмывать их (идея состояла в том, чтобы закупать и запасать оружие, на случай, если Каренский национальный союз решит поднять восстание). Но Бенни все же не хотел отказываться от идеи сотрудничества с Британией, и вскоре Со Лей согласился с его планом направить в Лондон делегацию для защиты интересов каренов («“Миссия доброй воли” – так мы это назовем. Миссия доброй воли, в ходе которой ты будешь сидеть бок о бок с министрами Эттли»). В Лондоне Со Лей сделал все возможное, чтобы добиться расположения британцев, даже позволил себе провести несколько нетрезвых часов в легкомысленных беседах о своих любимых английских писателях и актрисах – с людьми, близкими лорду Петик-Лоуренсу из Лейбористской партии, в сияющем роскошью отеле «Клариджес». Но чопорные министры Эттли – которые благосклонно выслушивали его вымученные благодарности за то, что англичане избавили их от японцев, и его же чересчур эмоциональные напоминания о том, как вечно лояльным каренам необходимо автономное государство, которое, как он надеется, могло бы существовать в рамках Британского Содружества, даже если сама Бирма обретет независимость, – категорически отрекались от покровительства каренам, оказанного их предшественниками. «Мы безмерно благодарны за все, что вы сделали, – сказал один из особо сочувствующих министров, провожая Со Лея к выходу. – Без вас Аун Сан никогда не перешел бы на нашу сторону. Но я не представляю, с чего вдруг наши офицеры вообразили, будто имеют право обещать вам государственность в обмен на верную службу. Они превысили полномочия. Да, определенно превысили полномочия. К величайшему сожалению».

В итоге им посоветовали договариваться с бирманцами.

Но это предательство лишь укрепило узы, связавшие вновь Бенни и Со Лея (как и тот день, когда Луиза наткнулась на оружие в кабинете Бенни и оба почувствовали себя виноватыми). Оба испытали жгучую боль, уязвленные – в январе 1947-го – приглашением Аун Сана в Букингемский дворец.

– Даже Черчилль отказывается верить. – Бенни читал донесение одного из своих лондонских агентов. – Говорит, только послушай: «Я никак не ожидал увидеть Аун Сана, чьи руки обагрены кровью англичан и кровью мирных бирманцев (это он про кровь каренов, качинов и чинов, пояснил Бенни), поднимающимся по ступеням Букингемского дворца как полномочный представитель бирманского правительства».

Оба негодовали после победного возвращения Аун Сана в Бирму и его наглого утверждения, что он один определил судьбу страны. «И разве не я, – заявил правитель, – вытащил Бирму из положения, в котором с ней не считались ни люди, ни собаки, а теперь внутренние события в стране привлекают внимание всего мира?» Оба выступали против наивной веры в «принципы» Аун Сана относительно прав «приграничных народов», побуждая каренов покинуть конференцию, которую бирманский лидер вскоре организовал в Панлоне, где шаны, качины и чины согласились на условия, готовившие, по мнению некоторых, почву для будущих полуавтономных государств в границах Бирмы.

– Но почитай мелким шрифтом… – доказывал Бенни каждому, кто готов был слушать, – что они хотят предоставить нам «права меньшинств».

А когда в апреле Аун Сан публично и неоднократно пригрозил «уничтожить» каждого, кто выступит против его национальных целей («Мы предоставим свободу слова, свободу печати и свободу агитации. Но если оппозиция злоупотребит этими свободами, она будет уничтожена. Используйте любую тактику, стремясь к власти, которая сейчас в наших руках, но мы уничтожим каждого, кто прибегнет к тактике, наносящей вред народу и государству. Вперед, продолжайте агитировать. Но посмейте только бороться нечестным путем, и вы будете уничтожены»), оба одновременно испытали чувство досады и печального удовлетворения.